После приказа - [2]

Эта, к примеру, завершалась уже зимой. К тому времени уволенные из армии солдаты, даже те, кого за «особые отличия» командиры выпроваживают из части за минуту до боя курантов, извещающих наступление Нового года, разъезжаются по домам или комсомольским стройкам. Другие, оставшиеся в строю, без устали месят снег и грязь на полигонах, танкодромах, отбивают на палубах кораблей и бетонных плитах стартовых площадок дробные очереди сапогами и ботинками, готовясь к стрельбам или к учебным ракетным пускам, ныркам на глубину или к дальним походам.

Поэтому непривычно было видеть шагающего по дороге в аэропорт широкоплечего, среднего роста паренька в шапке-ушанке, с черным чемоданчиком и ворсистой шинелью, перекинутой через руку. В этих краях зима — не зима. А когда еще темп держишь, хлюпая по жиже, расплывшейся по асфальту липким темно-коричневым шоколадом, то вообще жарко.

Лычки младшего сержанта на черных погонах идущего очень заметно поблескивали золотом на солнце, притягивала взгляд медаль на груди воина.

Мимо прорычал самосвал, обдав младшего сержанта мелкими брызгами, и вдруг через десяток метров заскользил колесами от резкого торможения. С шумом открылась дверца, и высунувшийся из кабины чернявый вихрастый шофер крикнул:

— Эй, служивый, если в аэропорт — подвезу!

Паренек рванулся к машине, прыгнул на подножку и плюхнулся на сиденье рядом с водителем:

— Спасибо, друг! Я ведь тоже баранку кручу.

— Вижу по эмблемам, — понимающе кивнул шофер. — Из Афгана, что ль?

— Нет. Тут служу… В отпуск сейчас.

— Не за горами день, когда совсем на «гражданку»?

— Мне еще, как медному котелку… Я ведь только пятый месяц в солдатах, — расплылся в довольной улыбке младший сержант.

Шофер недоверчиво смерил взглядом попутчика, еще раз оценивающе посмотрел на его медаль «За боевые заслуги» и как-то непонятно — то ли с одобрением, то ли с долей зависти — пробормотал:

— Ничего себе… «салага»!

— Что-что? — недовольно поморщился младший сержант, как бы не расслышав фразу.

— Говорю, что здорово тебе подфартило! Я сам год как из армии пришел, в ракетных войсках служил. Не припомню, чтобы за такой короткий срок кто-то мог лычки и медаль тебе повесить, да еще отпуск получить в придачу. Небось, хорошо сапоги командирам драишь и старикам «хэбэ» стираешь? — шутливо спросил шофер.

Младший сержант тона не поддержал, на его скулах вздулись желваки, а глаза потемнели и вонзились в парня за рулем. Он с усмешкой ответил на вопрос вопросом:

— А ты что, привык в армии на чужом горбу в рай ездить?

— С чего взял?! Скажешь тоже…

— Рассуждаешь, как заправский «дед». Только я никогда ни за кого лямку не тянул. И вообще этого не люблю.

Шофер фыркнул, качая головой:

— Палец разогни! Пионерам, когда в родной школе выступать будешь, лапшу на уши вешай, а не мне.

— Ну-ка, стой! Тормози, тебе говорю!

Парень недоуменно вытаращил глаза и нажал на педаль, останавливая машину. Увидев, что младший сержант собирается покинуть кабину, придержал его за локоть:

— Ты чего, обиделся? Я же ничего…

— Чего, ничего — заладил ерунду, — отдернул руку младший сержант, открывая дверцу. — Думать надо!

— А ты как с луны свалился. Будто в твоей роте нет ни «сынков», ни «дембелей» — все одинаково пашут. У нас, на «гражданке», и то… Если молодой — завгар тебя на старый «захарий» садит, а покрутился в гараже, прошел огни, воды и медные трубы — получай новенький ЗИЛ. А в армии — тем более, я на своей шкуре испытал…

— Вот и продолжай в том же духе, если тебе так нравится, — поставил ноги на подножку младший сержант. — Езжай-ка, братец, своей дорогой, не по пути нам! — соскочил он на землю и с силой захлопнул дверь.

— Ну, дела, — развел руками шофер, — прямо чокнутый какой-то. Ты чего, впрямь обиделся?! — высунулся он из окна. — Кончай, лезь обратно, до аэропорта добрых пять кэмэ будет!

Младший сержант, не оглядываясь, шел по обочине. Шофер, посигналив несколько раз и поняв, что напрасно старается, махнул рукой и газанул так, что, не отскочи парень вовремя в сторону, самосвал обдал бы его грязью с ног до головы. Младший сержант помахал вслед грузовику кулаком и крикнул:

— Все равно не уступлю!..

Эта привычка — говорить «не уступлю!», когда надо выдержать соблазн и отстоять свой принцип, появилась у Глеба Антонова на втором курсе техникума, после смерти отца, которая его очень потрясла. Отец был еще совсем молодым, жизнерадостным. Готовясь к своему сорокалетию, шутливо говорил Глебу: «Отметим, сын, мой день на твоей дискотеке. Думаешь, не найду там себе пары? Еще как, почище твоей Натальи будет!..» Он заразительно хохотал, и Глеб тоже смеялся, зная, что ни на какую дискотеку отец не поедет, тем более в город, хоть это и недалеко. А о женщинах вообще не могло быть речи — одну он только любил, маму.

Но мамы Глеб не помнил. Он часто вглядывался в ее портрет, висевший над письменным столом в комнате отца, пытаясь разгадать в облике улыбающейся ему чернобровой девчонки со вздернутым носиком и короткой стрижкой ее характер.

В семье их было трое мужчин, и все — казаки, как любил подчеркивать дед Гавриил, некогда глава большого рода, высохший от невосполнимых утрат: горевал он порой о том, что хозяйку свою пережил, а больше — о четырех сыновьях и дочке, положивших свои головы на лютой войне. Сам он живым остался и даже раненым не был, хотя врагов приходилось шашкой рубать. Только младший его сын, отец Глеба, родившийся уже после демобилизации старшины Гавриила Антонова, утешал старого вояку… А из мамы вот казачки не получилось: бросила она и отца, и Глеба, и деда, уехала из станицы в столицу с каким-то заезжим художником. Глебу и трех лет не было тогда.