После победы все дурное забудется... - [11]

В школе готовим вечер обороны Севастополя. Школьный суп - спасибо ему! Он поддерживает. Милая, сердечная Любовь Захаровна приходила сегодня, принесла отпускные, пришла проведать, они все обеспокоены были, жива ли я.

Умела Татьяна Викторовна и ее сестра, - еще добавление к мартирологу. <...>

27.1.42

Город проходит сказочные испытания: весь город ездит на Неву за водой. Я упала и облилась, пальто заледенело, я. К счастью, донесла литра 3 в кастрюле. Хлеба не хватает, стоят хлебозаводы: нет воды. Люди стоят по 5 - 6 часов на тридцатиградусном морозе. По моей карточке получили хлеб по блату, через дворника. Тетя Катя стояла два дня в очереди за похоронным свидетельством.

В городе пожары. Дома пылают днями - нет воды, нечем тушить. 25 января на просп. М. Горького дом пылал, как костер, но не было ни одного пожарника, все стояли совершенно безучастно.

Радио молчит, как покойник.

У меня все мысли заняты с утра до вечера поддержанием жизни моей и тети Мани: я успокаиваюсь только тогда, когда школьный суп налит в кувшинчик.

Теперь уже, кажется, никакие отвлеченные мысли не идут на ум. Даже о делах на фронтах думаю походя, каким-то совершенно иным образом, чем раньше. Идет борьба за ежедневное существование просто физически.

28 января

Сегодня не могли получить даже хлеба. К этому и прибавить больше нечего. Этому нет оправдания при любых условиях - берите людей на трудповинность возить воду на хлебозаводы, наконец, выдавайте муку, но голод после речи Попкова[11], такой обнадеживающей, - еще усилился. В беспомощности Ленсовета есть что-то просто циничное в отношении людей: люди наши страдают от голода, холода, отсутствия воды. Люди умирают, парки стоят. К чорту срубить парки, сломать стадионы и деревянные постройки, ведь сгорят все равно, но надо спасать людей. О фронтовых делах не знаем ничего. Чувство заброшенности, забытости всеми и вся. Боже мой. Боже мой. Неужели будет что-нибудь еще хуже этого? Лучшего не жду, мы, видно, не заслужили лучшей участи, мы, ленинградцы! Горько и больно, плачу от нравственной муки. И голод, и холод легче перенести, если веришь, что хотят нам помочь, хотят выручить, но я не вижу. Чтобы делалось что-нибудь для облегчения наших мук. Больше нельзя медлить с помощью нам, нельзя медлить. Сегодня целый день бухают орудия, не разберу, - наши или вражеские и даже, по совести, нет интереса прежнего.

<...>

30.1

Не живущим сейчас в Ленинграде почти невозможно представить нашу жизнь. Вокзалы стоят мертвыми 2-3 месяца, трамваи остановились в последнюю пятидневку ноября, в декабре ходили они иногда, но спотыкались и застряли на перекрестках и улицах и стоят полузанесенные снегом. Стал водопровод. Нет электричества. Нет радио. Нет почты. Нет газет. Грузовой автомобиль на улице - редкость, да и то это чаще военная машина. Хлеб возят на саночках. Воду носят с Невы в ведрах и чайниках. Тысячные очереди за хлебом. Пожары. Которые не тушат, т. к. и воды нет, и она замерзает на лету в брандспойтах.

Покойников вываливают на пустырях и парках, возят сжигать в морг. Смерть косит людей, как траву, но весной начнутся еще и болезни, когда растают нечистоты, выброшенные на двор, и начнут разлагаться покойники, растаявшие под комьями снега. Впереди еще так много страшных испытаний, что просто не верится, что где-то живут еще иной чистой опрятной культурной жизнью. Прошлое отрезано начисто, кажется невозможной сказкой.

У меня сдают нервы. Достаточно пустяка, чтобы ободрить меня или довести до полного упадка. Кроме Евгении Ивановны нет друзей. Не с кем по душам поговорить. Дома не то. Приходится переживать это тяжелое время бок о бок с почти незнакомыми, чужими по духу людьми..

Если мне суждено перенести все это, - не знаю, что от меня, да и от других выживших останется.

<...>

2. 2. 42

<...>Сегодня от Тихвинской услыхала о смерти О. В. Челюсткиной и ее дочери Ирины. Для школы для вечера написала половину конферанса и обработала сцены из повести С. Григорьева «Малахов курган». Если исполнители не слягут, то вечер, как будто, налаживается. Хорошо поговорили с А. В. Жихаревой о книгах, немного отвлеклись от безрадостной действительности.

Тете Мане тяжко. Страдает физически и нравственно.

14. II. 42

Не писала давно - некогда, заслоняют быт и болезни: живу опять неделю на Чайковской, тут мама, Маруся, Вовка болеют желудком. Врачую, кормлю, заготовляю топливо, воду, выношу помои, а главное, ломаю голову, как сделать вкусное и разнообразное меню из однообразной пищи.

С 11. 2. повышены хлебные нормы: рабочим - 500 гр., служащим - 400 гр., иждивенцам и детям 300 гр. И еще новшество: сообщают по радио об очередных выдачах продуктов. Вроде как чего-то организованнее пытаются наладить, но у меня нет теперь ни в чем твердой уверенности.

Тяжело ходить ежедневно туда и обратно с Петроградской на Чайковскую, тяжело не только физически, но и нравственно: изможденные, опухшие, обессиленные, еле бредут через мост, везут зашитых мертвецов в морг Госнардома, там же около валяются полуголые трупы. В жизни не видела, и, вероятно, не увижу больше, если останусь жива.