После первой смерти - [24]

  Все ждут, кто начнёт первым, тихо считая про себя. Но никто не стреляет, хотя затворы взведены.

  Вы знаете, что я делаю в такой момент, не так ли?

  Мои руки совершают какие-нибудь магические движения, но таким образом я пытаюсь обмануть лишь себя.

  Я горячо проигрываю в голове всевозможные ситуации прежде, чем что-нибудь произойдёт, пробуя придумать забавные песни, танцы или какие-нибудь смешные шутки.

  Словно у Генри Янгмана.

  Первый из героев: Здесь где-нибудь могут быть полицейские.

  Второй: Нет.

  Снова первый: Ну и чёрт с ними.

  Я печатаю, чтобы мои руки не расползались, словно большие белые пауки по всему пространству.

  И мои губы словно склеены, рот напряжённо сжат так, чтобы тот крик, который я удерживаю внутри себя, не вырвался наружу и не заполнил всю эту комнату моими мучениями.

* * *

  Снова звездочки.

  Обозначение прошедшего времени.

  Но это лишь несколько минут. Три, максимум четыре.

  Время, текущее медленно, словно на деформированных часах с картины Дали.

  Но это хороший способ управлять собой.

  Так… это лучше:

  Моя рука больше не трясётся.

  Отец вышел из комнаты. В туалет, что в конце коридора. Ему нужно было запить пилюлю от давления, а в комнате воды не нашлось. И несколько минут тому назад он извинился и спросил, нет ли у меня бумажного стакана и воды.

  Он также сказал, что ему что-то нужно узнать у Дена Албертсона – что-то об отчёте, который он просил ему прислать этой зимой.

  Он также сказал, что он должен позвонить матери – своей жене, поставить её в известность, что он прибыл сюда вовремя.

  Оправдания, конечно.

  Он действительно хотел выйти отсюда, из этой комнаты, подальше от того человека, который по несчастной случайности приходится ему сыном.

  И я не могу в этом его обвинить.

  - Подожди, пожалуйста, - сказал он. - Я скоро вернусь.

  И я жду.

  Мне также нужно выйти отсюда и совершить своё паломничество на Бримлер-Бридж, но я буду сидеть и ждать его, держать слово, данное своему отцу.

  Кроме того, мне не хочется совершить что-нибудь сногсшибательное сразу после того, как только он меня увидел, потому что тогда он обвинит в этом себя, и затем будет думать: «Что я такого сказал? Что такого сделал?»

  Так что я подожду.

  Подожду, пока он не вернётся.

  А свою миссию на мосту отложу на другой раз.

  Но мне надо продолжать печатать.

  Я лгал, прежде, когда сказал, что я никогда не интересовался работой механизма предчувствия, но мне действительно надо быть начеку. Я это написал, чтобы как-то оправдаться, чтобы заставить себя как можно чаще выглядывать из окна, чтобы не пропустить момент приближения отца.

  Я на самом деле очень хорошо печатаю – где-то 60 или 70 слов в минуту. Исключительное умение сосредоточиться – то, чему реально меня научили в школе на Дельте.

* * *

  Надо сказать, что впервые я увидел своего отца, когда сегодня он, наконец, приехал, на часах было 11:25 утра. Я увидел, как он пересекает площадь. Матери рядом с ним не было. И я не сразу его узнал. О, я узнал его, я предполагаю: его рост в шесть футов; он шёл, повернув голову в сторону, как обычно, словно вслушиваясь во что-то издалека.

  Но что-то в нём было ещё – то, что я не признал. Что-то новое в нём и настолько странное, что на тот момент у меня это никак ни с чем не связывалось.

  Вокруг него в воздухе повисало напряжение. Он шёл в своём обычном темпе, не быстро и не медленно, но как-то иначе.

  Словно он шёл впервые за несколько лет.

  Ноги были словно не его, словно это были не ноги, а протезы.

  Или это была ходьба на ходулях.

  В его походке наблюдалась какая-то хрупкость.

  Он пересекал площадь так, словно он был сделан из стекла и боялся, что он рассыплется на миллион осколков, если споткнётся и упадёт.

  Его лицо: в нём была пустота.

  Я не мог разглядеть его лицо с такого расстояния, я просто подставил вместо него то, как я себе его представляю. И, конечно, это выглядело ужасающе.

  Пока я видел, как он пересекает площадь хрупкой походкой по первому снегу, я подумал: «Это – то, что я  с ним сделал. Это – последствие моих действий на том мосту».

  Я сидел и ждал, хотя мне хотелось убежать.

  Если он проделал такой далёкий путь, чтобы увидеть меня, то, как бы я смог отрицать то, как он для меня выглядит?

  Мать была права: он выглядел ужасно. Изможденный, Авраам Линкольн, но ростом пониже и без бороды. Я так и не понял, что за глаза были в его глубоких глазницах. Или они так утопились с тех пор, как я его не видел со времён той истории?

  Когда он появился в двери, я поприветствовал его, и мы обменялись рукопожатиями – твердо, но неловко. Мы, вероятно, не жали друг другу руку половину всей нашей жизни.

  - Бен, - сказал он, и тут же посмотрел куда-то вдаль, заглядывая в тёмные закоулки комнаты, оценивая её размер и высоту потолка и т.д., и я отдал должное добродушию в его голосе. Мой отец – он актер.

  Наконец, он повернулся и посмотрел на меня, посмотрел пристально, посмотрел так, будто он меня изучает. И мне стало интересно, что он надеялся увидеть – ребёнка, которым я когда-то был, чистым и невинным? Или он увидел меня бейсболистом Малой Лиги, отбивающим мяч и бегущим по кругу под улюлюканье толпы? Или же он нашел меня таким, каким я был прошлым летом перед историей с автобусом и мостом, перед тем предательством?