После отбоя - [52]

— Вараксина!

Митрофан обычно по вызову Главного летел по коридору, едва не сбивая с ног встречных, но сегодня Магидов почему-то не был страшен ему, и он не торопился. Надо показать, что Вараксин тоже человек, и притом знающий себе цену, а его на глазах у рабочих прогнали со строительной площадки. Вбежала секретарша, выпалила:

— Немедленно к Главному.

Вараксину так хотелось пойти с козырного: «Ничего, подождет», но духу не хватило, он взял папку и направился к шефу.

— На волах ехал?! — гремел Магидов. — Кто будет заполнять сетевой график? Почему нет информации с пускового?!

— Вы же сами видели этот бедлам, — смело заявил Вараксин.

— Как, как ты сказал?

— Бедлам, — уже не очень решительно повторил Митрофан, учуяв в тоне спрашивающего незнакомые нотки.

— Срочно записку! — потребовал Магидов.

— О чем?

— Об этом самом бедламе и его виновниках. Завтра к девяти утра. Все! — И уже секретарше: — Немедленно разыщите фотокорреспондента. — Тот, видно, ждал в приемной, тут же вошел, протянул конверт с фотографиями. Главный посмотрел и недовольно вернул: — Увеличить в три раза. Ты что, не понял?..

2

Сводная бригада под руководством Точкина расчищала площадку у торца корпуса. Этот участок был камнем преткновения, о который споткнулся не один шофер. Здесь разгружалась основная часть внутреннего оборудования, здесь было место транспортной развязки, и ребята обязались работать до утра, чтобы закончить площадку.

Около десяти вечера к работающим подошла Мара Сахаркевич, громко, чтобы все слышали, сказала:

— Боря, ты с утра ничего не ел.

— Другие тоже.

— Неправда, — выдал Коля Муромцев, примазавшийся к бригаде по окончании своей работы. — Неправда, других отпускал по очереди и обедать, и ужинать.

— Слышишь, Боря? Кровельщики оставили тебе в бытовке бутерброды и кофе в термосе.

— В напитках ты плохо соображаешь, Мара, — ввернул Тимофей Бобров, отнял у Бориса лопату и уже серьезно потребовал: — Иди, комиссар, без тебя закончим. — И, воспользовавшись тем, что Борис заговорил с бульдозеристом, шепнул Маре: — Извелся парень, шатается от усталости. Уговори, чтобы не возвращался.

Борис и в самом деле пошатывался. Мара взяла его под руку:

— Так нельзя, Боря, настоящий штурм только начинается.

Точкина смущала забота Мары. Он понимал: кровельщики тут ни при чем, это ее старание. Но когда вошли в теплую бытовку и их обдал крепкий запах кофе, Точкин забыл об условностях, настоял лишь на том, чтобы все делилось поровну.

Мара радовалась неожиданной возможности побыть вдвоем с Борей, посидеть рядом с ним около печки, дышащей теплом, что она подкладывает ему бутерброды вдвое толще своих, а он не замечает. А у нее есть еще скрытый резерв — ее любимое пирожное «эклер».

— Боря, жаль, что утром тебя не было на крыше. Удивительное зрелище! То, что мы видели раньше, не идет ни в какое сравнение. Поток автомашин, тягачей, самосвалов, ослепляющие лучи прожекторов, незатихающий гул моторов. Казалось, что вся земля вокруг пришла в движение.

— Не знаю, Мара, как сверху, а внизу было грустно. Сколько выплеснуто речей, призывов, газетных статей по поводу встречного, а до элементарной вещи — подготовки подъездных путей в зимних условиях — не додумались. Ведь некоторые автомашины так и остались неразгруженными, застряли в ухабах.

— Боря, выпей еще кофе, оно бодрит.

Точкин даже не замечал, что ест уже не бутерброды, а пирожное. Маре казалось, что он и ее не замечает. Странный отсутствующий взгляд, задумчивые усталые глаза, вялые движения рук. Он откинулся к кирпичной стенке печки и сразу заснул. На его лице появилась детски-счастливая улыбка. Мара даже не подозревала, что он, всегда куда-то спешащий, чем-то внутренне озабоченный, сосредоточенный, способен улыбаться. Голова Бори постепенно клонилась набок, пока не легла на ее плечо. Мара почувствовала его ровное теплое дыхание. Ей хотелось поправить его голову, уложить поудобнее, но боялась, что упорхнет эта счастливая улыбка и — кто знает? — возможно, Мара уже никогда не увидит ее. Волосы Бори касались ее щеки. Они такие красивые, немножко волнистые, всегда аккуратно, должно быть по военной привычке, коротко подстриженные. Глядя на его прическу, отдыхаешь от неопрятных, непромытых кудель а-ля-хиппи, выбивающихся у некоторых из-под касок.

«Спи, милый, я буду держать твою голову до самого утра, — шептала про себя Мара. — И думать. У меня скопилось много тревожных и невысказанных дум. Неужели работа делает тебя таким равнодушным ко всем окружающим? Так можно одичать, Боря. Или ты с кем-то делишь свое одиночество? Это мне надо знать непременно, непременно надо знать, Боря. Тогда я перестала бы… Впрочем, и после того как буду знать, ничего не изменится. Все равно я днем буду искать тебя глазами, а ночью думать о тебе. Все равно на людях мы можем по каким-то вопросам спорить, не соглашаться, а оставшись вдвоем, я разом забуду о всех размолвках».

Боря во сне немножко повернул голову, мягкие, бархатистые волосы, как наэлектризованные, кольнули током. И мгновенно стало тепло, жарко, как бывает, когда лежишь на пляже в раскаленном солнцем песке. Нет, не то. Там не замирало сердце, не кружилась голова, не было ощущения, что ты соприкасаешься с чем-то неизведанным, волнующим, зовущим с такой силой, что не владеешь собой, не можешь изменить положения тела, будто оно уже не принадлежит тебе. Сохранить бы это ощущение на всю жизнь.