После наводнения - [5]
По вечерам, перед сном, я обычно насыпаю в кофейник кофе и заливаю воду, чтобы утром осталось только его включить, — вроде как экономия времени, хотя на самом деле, конечно, нет, — но вчера, когда мы вернулись домой, я этого не сделала — наверное, потому, что была не в своей тарелке и, может, чуть-чуть под хмельком, поскольку мы с Робертом выпили целую бутылку вина, что теперь, при свете дня, казалось прямо-таки безобразием.
— Не желаете ли кофейку, мистер Джуканович? — спросила я, точь-в-точь как в рекламе по телевизору.
Он тяжело поднялся с дивана — он был большой человек, не то чтобы толстый, но крупный, так что все в нашем доме вдруг стало выглядеть маленьким. Потом сел на табуретку за стойкой, которая отделяет кухню от гостиной, и сказал:
— С удовольствием. Мы не нашли кофе.
— Я держу его в морозильнике, — объяснила я и сама почувствовала, как глупо это звучит. Но Алиса когда-то посоветовала мне держать его там, потому что так он лучше хранится — впрочем, все ведь лучше хранится, если его заморозить? Уж про себя-то я уверена. Почему бы вообще не покончить со всем сразу и не засунуть все в морозильник?
Мы с мистером Джукановичем следили за кофейником так сосредоточенно, будто это был волшебный алхимический прибор, который вот-вот на наших глазах создаст золото. Когда кофе вскипел, я наполнила две кружки, достала из холодильника молоко, налила его в молочник, поскольку с детства привыкла, что вежливость этого требует, сняла крышку с сахарницы и пододвинула ее мистеру Джукановичу. Почему-то мне было страшно интересно, как он пьет кофе, точно это могло открыть мне что-то важное о ситуации, в которой мы очутились, как-то все прояснить и умиротворить, и я смотрела, как он наливает в кружку молоко и кладет две ложки сахару, и думала: ах вот оно что, значит, некрепкий и сладкий, некрепкий и сладкий. Но что это, собственно, значило, да и значило ли что-нибудь вообще?
Джуканович отхлебнул кофе и сказал:
— Очень любезно с вашей стороны было предложить нам пожить у вас. Мы вам очень благодарны. Спасибо.
— Ну что вы, — ответила я. — Мне очень приятно, что вы согласились у нас погостить. — Мне пришло в голову, что это прозвучало так, словно они наши друзья или родственники, приехавшие на праздник, а не бездомные беженцы, и я добавила: — Мне очень жаль, что с вашим домом случилось такое. Настоящий удар судьбы.
— Да, — сказал он. — Это плохо. Очень плохо.
— Ужасно, — сказала я. — Просто ужасно.
— Я должен извиниться за свою жену, — сказал он. — Ей очень стыдно. Понимаете, она очень гордая. Отсюда и стыд.
— Стыдно? — спросила я. — За что? Ей нечего стыдиться.
— Мы потеряли дом, — сказал он. — Наш дом в Америке. Она так его любила! Гордилась им. И вдруг мы его потеряли, и нам пришлось приехать сюда. Для нее это стыдно. К тому же она не говорит по-английски.
Я хотела спросить, на каком же языке она говорит, но вспомнила, как у нас сразу не заладились отношения из-за моего вопроса об их фамилии, и промолчала, побоявшись, что опять все испорчу.
— Это был не слишком хороший дом, я знаю, но другого мы не могли себе позволить, — сказал он.
— Ну уж теперь-то, наверное, вы купите себе на страховку отличный новый дом, — сказала я.
— Нет, — ответил Джуканович. — Нас не застраховали, потому что наш дом стоял в затопляемой зоне. Так что теперь его просто нет. Он пропал. Наш дом в Америке.
— Но это же нечестно! — сказала я. — Разве не окружные власти вас из него выселили? Что-то ведь они должны дать вам взамен!
— Может быть, что-нибудь и дадут, но на новый дом точно не хватит.
— Жаль, — сказала я. — Но у нас, пожалуйста, живите сколько хотите.
— Спасибо, — ответил Джуканович, — но мы уедем, как только сможем. Будем жить в фургоне.
— Считайте, что здесь вы у себя дома, — сказала я. — Место все равно пропадает. Это неправильно — такой большой дом, и никого, кроме нас с мужем.
— У вас нет детей? — спросил Джуканович.
— Нет, — ответила я. — То есть была дочь, но ее больше нет. У нас в памяти, конечно, осталась, но здесь… здесь нет.
— Она умерла? — спросил Джуканович.
— Да, — сказала я. — Ее звали Алиса.
— Как в Стране Чудес.
— Да, — сказала я. — Именно так.
Конечно, Роберт снова улизнул в подвал. Я принесла ему кружку кофе и пончик, обсыпанный пудрой. Он сидел за верстаком и уныло смотрел на ремни. Затевая свое предприятие, он довольно оптимистично купил сразу триста простых кожаных ремней, которые рассчитывал обработать с помощью специального набора инструментов и продать через сайт, но пока ему удалось продать всего три, да и те в церкви на Рождественской ярмарке ремесел (между прочим, эту ярмарку тоже придумала ее преподобие Джуди — половина доходов от нее шла церкви).
— Ты же понимаешь, что не сможешь вечно тут прятаться, — сказала я, очистив на столе место для кружки и пончика.
— Я и не прячусь, — сказал Роберт. — Это мой дом. Нельзя прятаться в собственном доме.
— По-моему, прятаться можно в любом доме, — сказала я, однако у меня не было охоты спорить на эту тему. — Ты тут не мерзнешь?
— Нет, — ответил он.
— Может, принести тебе обогреватель?
— Не надо.
Он разломил пончик пополам и дальше, на четвертушки, обмакнул одну четвертушку в кофе и съел. Немного пудры просыпалось на пол, и он ее подтер. Ему явно хотелось, чтобы я ушла, но что-то меня удерживало. C тех пор как мы подняли стиральную машину с сушилкой наверх, я почти не спускаюсь в подвал. Одна его половина, темная, завалена вещами, которые остались у нас после продажи дома Алисы с Чарли. Их не так много, почти все мы отдали в благотворительный магазин (они приезжают и очищают дом — забирают все подчистую, только дай), но были какие-то вещи… я просто не могла смириться с тем, что они окажутся в благотворительном магазине или чьем-то чужом доме.
