После Льва Толстого - [7]
(* Ср.: Рубинштейн М. Философия истории в романе "Война и мир" // Русская мысль. 1911. Июль. С. 97; Скафтымов А. Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1959. No 2. С. 81-87; Громов П. О стиле Льва Толстого. "Диалектика души" в "Войне и мире". Л., 1977. С. 374-385, 426-434. *)
Все эти вопросы - в частности вопрос о Пугачеве - были весьма многозначительны. Перед нами, очевидно, отправной момент тех размышлений, которые дали основание Толстому много лет спустя говорить, что его "отрицательное отношение к государству и власти" началось и установилось в душе при написании "Войны и мира". Никакого благоговения перед гегелевскими "всемирно-историческими" личностями, носителями власти Толстой не испытывал. "...В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с этим событием" (11, 7). А отсюда и противопоставление, данное в Эпилоге, истории "отдельных лиц" истории "всех, без одного исключения, всех людей, принимавших участие в событии" (12, 305,405). Интерес Толстого к "истории всех", к массовым процессам, сближал его не с Гегелем и гегельянцами, а с Г. Боклем. О влиянии "Истории цивилизации в Англии" Г. Бокля на "Войну и мир" писали не раз. Однако Б. Эйхенбаум отрицал это влияние, заявив, что Бокль для Толстого - "источник второстепенный и нехарактерный"; к мнению Эйхенбаума присоединились и другие авторы (*). Однако Толстой высоко ценил Бокля, характеризуя его как историка, стоящего "ближе всех к истине" (15, 222). Сущность этой истины заключалась, по мнению Толстого, в представлении об изменяемости мира и изменении человеческой личности, об их подчинении определенным объективным законам. "С тех пор, как сказано и доказано, что количество рождений или преступлений подчиняется математическим законам и что известные географические и политико-экономические условия определяют тот или иной образ правления... с тех пор уничтожились в сущности те основания, на которых строилась история", - писал Толстой (12, 339), и это его замечание прямо перекликалось с идеями Бокля, начавшего "Историю цивилизации в Англии" рассуждениями о том, что статистика убийств и самоубийств свидетельствует о закономерности исторических процессов (**). Развивая далее эту мысль, Толстой указывал, что "если такой-то образ правления установился, или какое-то движение народа совершилось вследствие таких-то географических, этнографических или экономических условий, то воля тех людей, которые представляются нам установившими образ правлении или возбудившими движение народа, уже не может быть рассматриваема как причина" (12, 340).
(* Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. С. 325. Ср.: Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 116; Morson G. S. Hidden in Plain View. P. 85. *)
(** Бокль Г. История цивилизации в Англии. СПб., 1906. С. 9-15. **)
Но отдавая должное Боклю, как историку нового направления, Толстой все же расходился с ним в вопросе, который казался ему особенно важным. Развитие истории определялось, по представлению Бокля, прогрессом научных знаний, и главными двигателями ее в его глазах были ученые и изобретатели. Толстой справедливо усматривал в этом отказ от идеи исторической необходимости, введение субъективного, оценочного подхода к истории: "Бокль противуречит более других, и попытки признания необходимости невозможны, п ч есть идеал и п осуждение, и п признание свободы" (13, 48), писал он в одном из набросков эпилога. "...Видя перед собой кажущиеся неразрешимыми трудности описания масс, следуя старым преданиям истории и не желая отказаться от права оправдывания и осуждения исторических деятелей, историк в ответ на вопросы человечества о законах видоизменения масс, продолжает отвечать описанием исторических деятелей, которыми одни признают царей и министров, а Бокль, стоящий ближе всех к истине, но потому более всех противуречивый - цивилизаторов человечества" (15, 222). В этом случае Бокль оказывался еще более непоследовательным, чем историки, приписывавшие решающую роль власти и ее носителям. При всей его условности, понятие власти, указывал Толстой, "есть единственная ручка, посредством которой можно владеть матерьялом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с матерьялом, тот только лишил бы себя последней возможности обращаться с ним" (12, 305). Толстой вовсе не отрицал значение власти в историческом процессе. Совершенно неправ поэтому Ф. Сили, усматривающий, в рассуждениях Толстого очевидные "логические и фактические ошибки": Толстой, по мнению критика, отрицал роль власти, смешивая понятие "причины" как "достаточного условия" с понятном "причины" как "необходимого условия". В действительности, указывает Ф. Сили, власть и приказ правителя не являются "достаточными условиями" для осуществления историчесского события, ибо нужна еще корреляция с другими факторами, но они являются "необходимым условием", без которых событие не может произойти (*).
В книге содержится веская научная критика взглядов предшественников на творчество Ильфа и Петрова. По словам самого автора, эта книга относится скорее не к литературоведению, а к другой области — к истории русской общественной мысли. Она показывает несостоятельность мифа об «официальных» писателях — Ильфе и Петрове и истинное значение их творчества. Впервые книга была опубликована в Париже издательством «La Presse Libre» в 1983 г.
Книга о том, как всё — от живого существа до государства — приспосабливается к действительности и как эту действительность меняет. Автор показывает это на собственном примере, рассказывая об ощущениях россиянина в Болгарии. Книга получила премию на конкурсе Международного союза писателей имени Святых Кирилла и Мефодия «Славянское слово — 2017». Автор награжден медалью имени патриарха болгарской литературы Ивана Вазова.
1990 год. Из газеты: необходимо «…представить на всенародное обсуждение не отдельные элементы и детали, а весь проект нового общества в целом, своего рода конечную модель преобразований. Должна же быть одна, объединяющая всех идея, осознанная всеми цель, общенациональная программа». – Эти темы обсуждает автор в своем философском трактате «Куда идти Цивилизации».
Что же такое жизнь? Кто же такой «Дед с сигарой»? Сколько же граней имеет то или иное? Зачем нужен человек, и какие же ошибки ему нужно совершить, чтобы познать всё наземное? Сколько человеку нужно думать и задумываться, чтобы превратиться в стихию и материю? И самое главное: Зачем всё это нужно?
Украинский национализм имеет достаточно продолжительную историю, начавшуюся задолго до распада СССР и, тем более, задолго до Евромайдана. Однако именно после националистического переворота в Киеве, когда крайне правые украинские националисты пришли к власти и развязали войну против собственного народа, фашистская сущность этих сил проявилась во всей полноте. Нашим современникам, уже подзабывшим историю украинских пособников гитлеровской Германии, сжигавших Хатынь и заваливших трупами женщин и детей многочисленные «бабьи яры», напомнили о ней добровольческие батальоны украинских фашистов.
Память о преступлениях, в которых виноваты не внешние силы, а твое собственное государство, вовсе не случайно принято именовать «трудным прошлым». Признавать собственную ответственность, не перекладывая ее на внешних или внутренних врагов, время и обстоятельства, — невероятно трудно и психологически, и политически, и юридически. Только на первый взгляд кажется, что примеров такого добровольного переосмысления много, а Россия — единственная в своем роде страна, которая никак не может справиться со своим прошлым.
В центре эстонского курортного города Пярну на гранитном постаменте установлен бронзовый барельеф с изображением солдата в форме эстонского легиона СС с автоматом, ствол которого направлен на восток. На постаменте надпись: «Всем эстонским воинам, павшим во 2-й Освободительной войне за Родину и свободную Европу в 1940–1945 годах». Это памятник эстонцам, воевавшим во Второй мировой войне на стороне нацистской Германии.