После казни - [25]

— Когда это было?

— Месяца два назад.

Краус вынул из картонной коробки узел. Я сразу догадался: в нем моя одежда.

— А почему же это в Ростове к пиджакам пришивают ярлыки и на башмаках ставят штемпели польских фабрик? — спросил следователь.

Мой дорогой друг Стась Бжозовский, покупая на черном рынке в Бойтене костюм и ботинки, конечно, не мог предусмотреть, какую фатальную роль сыграют в моей судьбе эти проклятые ярлыки и штемпеля. Не мог этого предвидеть и я; нам перед побегом было не до ярлыков.

— Костюм и ботинки дали мне поляки, когда я просил у них хлеба, моя одежда к тому времени совсем изорвалась, — сказал я первое, что взбрело на ум.

— Ага, выходит, ты все же встретил щедрых поляков! Ну что ж, расскажи, где, когда, — откровенно издеваясь над моим неудачным экспромтом, прошипел Краус, а сам вынул коробок спичек и зачем-то стал аккуратно заострять их лезвием маленького перочинного ножичка. Вдруг он с необычайным проворством схватил меня за палец и загнал под ноготь одну из них. Я закричал, весь извиваясь от страшной боли.

— Кто и с какой целью послал тебя на «объект икс»?

От резкого удара в переносицу у меня потемнело в глазах. В следующую секунду Краус загнал под второй ноготь еще одну спичку. Я взвыл от дикой боли и потерял сознание. Опомнился я после нового приступа. Это Краус загнал мне под ноготь третью спичку. Я дернулся, чтобы как-то вытащить их, но здоровила гестаповец, который на допросе выполнял роль ассистента, крепко держал мои руки. Хватка у него была железная, и я даже не пошевельнулся. Краус сидел передо мной. Но ощущение почему-то было такое, что я вижу его через густой кровавый туман. Слышал я только одну фразу, яростно повторяемую им почти шепотом:

— Кто и для чего послал тебя на объект?

Изверг загнал четвертую спичку, за ней пятую, шестую, седьмую… Ассистент молотил меня кулачищами, потом поволок в камеру пыток, где на «качелях» висел мертвый комиссар. Я уже был безразличен ко всему. Скорее бы умереть…

Глава 2

Я очнулся на прохладном цементном полу камеры. Адская боль. Пальцы распухли и горят огнем. Голова налита свинцом, в ней кружатся и отвратительно визжат какие-то ржавые шестеренки… В горле клокочут горячие клубки.

Ночь была наполнена сплошным ужасающим кошмаром. С утра снова на допрос. Мной овладело тупое отчаяние. Решил, если начнут пытать, брошусь на Крауса, вцеплюсь ему в горло зубами и этим ускорю развязку. Но гестаповцы крепко держали за руки, а мой палач с упорством маньяка повторял один и тот же вопрос: «Кто и с какой целью послал тебя на объект?»

Допрос длился, вероятно, около часа, а казалось, что прошла вечность. Краус выломал мне оба мизинца, нанес глубокие раны на кисти, выжег зажигалкой кожу на правой руке…

И снова страшная ночь. Тупое равнодушие ко всему чередуется с непреодолимой жаждой жизни. И снова отчаяние, желание покончить с собой.

Так продолжалось три дня. Не раз казалось, что я уже умираю. Но когда возвращалась жизнь, передо мной одна за другой проплывали до боли знакомые и милые сердцу картины детства. Я бегал по оврагам и перелескам, начинавшимся сразу за родной Селезневкой, играл со сверстниками в густых зарослях орешника, носился по лугу, покрытому пестрым ковром цветов. Перед глазами стояла росшая вблизи нашей хатки трогательно нежная белоствольная береза, пышная сирень клубилась в саду. В ушах звенела чарующая музыка тихого предвечерья. А может, и не было всего этого? Может, я все свои семнадцать лет мытарствую по тюрьмам и лагерям, меня беспрерывно убивают и никак не могут убить…

Было уже за полночь, когда за мной пришли. Пожилой толстый гестаповец с усиками под Гитлера одной рукой выволок меня в коридор. Его напарник, рослый, худощавый, привычным движением надел наручники.

Я уже хорошо знал этот длиннющий коридор и мог бы легко найти свою камеру под номером 292. В тюрьме запоминается каждая дверь, каждая царапина на стене, каждая зарешеченная лампочка под потолком.

Мы опустились в подвал. На дверях тускло поблескивали большие металлические пломбы. Один из отсеков был открытым, и я увидел вдоль стен массивные стеллажи, а на полках — ряды бесчисленных, аккуратно расставленных желтых папок. Над низкими столами сутулились конторщики в гестаповской форме, один, сидевший ближе к двери, щелкал на счетах.

Бухгалтеры подземелья трудились и ночью, у них, как видно, работы хватало.

Любопытство, с которым я разглядывал подземный мир тюрьмы, вероятно, можно было объяснить долгим одиночеством и еще молодостью. На какое-то время я даже позабыл, куда меня ведут. Но вот мы подошли к массивным металлическим дверям. Один из надзирателей нажал кнопку. Двери распахнулись. Я зажмурился от яркого электрического света. В нос ударил тошнотворный запах патоки и порохового дыма. Его не могли рассеять даже монотонно жужжащие вентиляторы, которые нагнетали в подвал свежий воздух. Позже я понял, что это запах человеческой крови.

Привыкнув к свету, я осмотрелся. Помещение было просторным, с высоким сводчатым потолком и бетонными стенами, окрашенными в серый цвет. Слева от входа поблескивала стеклом просторная кабина, напоминающая заводскую диспетчерскую. В ней за столом перед телефонным аппаратом сидел лысый толстяк с маленькими сонными глазами удава. То и дело звонил телефон. Толстяк слушал, затем невозмутимо бросал несколько слов и делал в книге какие-то пометки.