После Европы - [3]
Геополитическое обоснование европейского единства утратило смысл после распада Советского Союза. И путинская Россия, сколь бы угрожающей она ни была, не заполняет этой лакуны. Европейцы сегодня уязвимее, чем на излете холодной войны. Опросы показывают, что большинство британцев, немцев и французов верят, что мир движется к большой войне и что внешние угрозы разделяют, а не скрепляют европейский континент. По результатам недавнего исследования, проведенного Gallup International, в случае серьезной угрозы безопасности жители минимум трех государств – членов ЕС (Болгарии, Греции и Словении) будут ожидать поддержки от России, а не от Запада. Радикально изменился и характер трансатлантических отношений. Дональд Трамп – первый американский президент, не считающий сохранение Европейского союза стратегической задачей внешней политики США.
Социальное государство, некогда лежавшее в основе послевоенного консенсуса, сегодня также под вопросом. Европа стареет: к 2050 году средний возраст на континенте достигнет примерно 52 лет (против 37,7 в 2003 году), и будущее процветание Европы перестает казаться чем-то безусловным. Большинство европейцев считают, что жизнь сегодняшних детей будет сложнее их собственной; и, как показывает миграционный кризис, иммиграция вряд ли улучшит демографическую ситуацию в Европе.
Но только ли демография подрывает европейское социальное государство? По мнению Вольфганга Штрика, директора Института Макса Планка и одного из ведущих социологов Германии, европейская модель социального государства находится в кризисе с 1970-х годов. Капитализм успешно освободился от институтов и ограничений, навязанных ему после Второй мировой войны, в результате чего прославленное европейское «налоговое государство» обернулось «долговым». Вместо перераспределения налоговых поступлений от богатых к бедным европейские государства обеспечивают свою финансовую стабильность за счет дефицита бюджетов, занимая у будущих поколений. Избиратели утратили возможность влиять на рынок, что подтачивает сам фундамент послевоенного социального государства.
Наконец, Европейский союз претерпел смену идеологических веяний. В 2014 году у него был диагностирован своего рода аутизм. Диагноз стал неожиданностью, хотя симптомы невозможно было не заметить: нарушение социального взаимодействия, ухудшение навыков общения, сужение круга интересов, зацикленность. Европа утратила чувствительность к другим, которую многие считали чем-то естественным. Это стало очевидно во время кризиса на Украине, когда ЕС сначала долго делал вид, что Россия не станет препятствовать вступлению в Союз Киева, а последующее присоединение Путиным Крыма оказалось полной неожиданностью. Другой пример – неоднократные заявления Брюсселя, что отчуждение граждан от европейского проекта – всего лишь результат неэффективной коммуникации. В разгар украинского кризиса канцлер Германии Ангела Меркель после телефонного разговора с российским президентом Владимиром Путиным пришла к выводу, что тот живет в «другом мире». Три года спустя уже сложно сказать, кто из них двоих живет в «реальном».
После окончания холодной войны и расширения Союза Брюссель был зачарован социальной и политической моделью Европы, сформировав совершенно некритическое представление о векторе истории. Европейская общественность решила, что глобализация ослабит роль государств в качестве ключевых международных акторов и национализма – как основного ресурса политической мобилизации. Собственный послевоенный опыт преодоления этнического национализма и политической теологии европейцы приняли за глобальную тенденцию. Как пишет Марк Леонард в своей преисполненной оптимизма книге «XXI век – век Европы»,
Европа олицетворяет собой синтез энергии и свободы, которые дает либерализм, со стабильностью и благосостоянием, которые обеспечивает социальная демократия. По мере того как благосостояние человечества будет расти, преодолевая рубеж удовлетворения основных потребностей, таких как утоление голода и сохранение здоровья, европейский образ жизни будет обретать все более притягательную силу[7].
Но то, что еще вчера казалось правилом, сегодня все чаще выглядит как исключение. Беглого взгляда на Китай, Индию и Россию, не говоря уже о большинстве мусульманских стран, достаточно, чтобы заметить, что и этнический национализм, и религия остаются главными движущими силами в мировой политике. Европейский постмодернизм, постнационализм и секуляризм скорее выделяют Европу, нежели делают образцом для остального мира. Миграционный кризис показал, что национальные идентичности, отпетые и похороненные, с новыми силами возвращаются в современную Европу.
В последние годы европейцы начали осознавать, что заслуживающая всяческих похвал европейская политическая модель едва ли будет принята во всем мире или хотя бы ближайшими соседями Европы. Таков европейский извод «галапагосского синдрома», который постиг японские технологические компании, пару лет назад столкнувшиеся с тем, что производимые ими лучшие в мире 3G-телефоны не могут выйти на мировой рынок просто потому, что тот не поспевает за необходимыми для их использования инновациями. Разработанные в тепличных условиях изоляции от вызовов окружающего мира, японские чудо-телефоны оказались слишком идеальными, чтобы быть успешными. Сегодня Европа переживает собственный «галапагосский синдром»
