После Европы - [17]
Истории неудачной ассимиляции меньшинств складываются в общий нарратив. По данным Gallup, 60 % болгар не верят в возможность интегрировать цыган, большинство полагают, что любые стратегии интеграции обречены на провал. Цыгане живут среди нас, но не становятся такими, как мы. Именно неудавшаяся интеграция цыган внушает жителям Восточной Европы мысль, что их страны просто не способны интегрировать «других». Повсеместная конкуренция за рабочие места на Западе, которую болгарам составляют беженцы из Азии и с Ближнего Востока, также не располагает восточноевропейцев к открытости в вопросе интеграции. Напротив, антицыганские настроения в Центральной Европе отвращают большинство местного населения от риторики прав человека. Если в Западной Европе дебаты о правах человека воспринимаются как дебаты о «наших правах», то в Центральной Европе к ним относятся в первую очередь как к дебатам об «их правах». Правозащитников обвиняют в игнорировании проблем большинства и нездоровом соперничестве за статус жертвы.
Однако главной отличительной чертой Востока служит глубокое недоверие Центральной Европы к космополитическому взгляду на мир. У Восточной Европы нет колониального прошлого и чувства вины, как нет и общей судьбы, которая часто сопутствует колониальным отношениям. Сегодняшнее неприятие космополитизма, во многом напоминающее успехи кампаний по борьбе с ним в советской зоне влияния в Европе при Сталине, проявляется в росте электоральной поддержки нативистских политических лидеров. Их основное достоинство состоит в том, что им не интересен мир, они не говорят на иностранных языках, безразличны к другим культурам и избегают поездок в Брюссель. Польский министр иностранных дел Витольд Ващиковский выражает распространенную позицию, когда отрицает западноевропейский либерализм как «новую смесь рас и культур, мир, населенный велосипедистами и вегетарианцами, которые используют только возобновляемую энергию и борются против любых признаков религиозности». По его мнению, «для поляков важны традиции, историческое сознание, любовь к своей стране, вера в Бога и нормальные семейные отношения между мужчиной и женщиной»[48]. В первое десятилетие после окончания холодной войны Европа, и Европейский союз в частности, служила идеальной моделью либерализма. Восточноевропейское общество стремилось к нормальности Запада с его процветанием, цивилизованностью и экономическим преуспеванием. Три десятилетия спустя многие восточноевропейцы считают постмодернистскую Европу культурной аномалией.
Расхождение между Западной и Восточной Европой в вопросах мультикультурализма и миграции напоминает противоречия между космополитичными мегаполисами и провинцией внутри самих западных обществ, этими двумя питающими глубокое взаимное недоверие мирами. Характерно, что поколенческий разрыв, столь очевидный в вопросах толерантности или сексуальных меньшинств – молодые восточноевропейцы намного либеральнее своих родителей, – исчезает, когда речь заходит о миграции. В этом вопросе молодежь так же непримирима, как старшие поколения.
Австрийский еврей, писатель Йозеф Рот провел межвоенное время, путешествуя по Европе и общаясь с беженцами в холлах гранд-отелей. Для Рота эти отели были последними осколками старой Габсбургской империи, открыткой из ушедшей эпохи, местом, где он чувствовал себя как дома. Некоторые центральноевропейские интеллектуалы разделяют ротовскую ностальгию по космополитическому духу империи, но не простые граждане. Им намного комфортнее в своих этнических государствах, и они не доверяют тем, чье сердце принадлежит Парижу или Лондону, деньги – Нью-Йорку или Кипру, а лояльность – Брюсселю. Историк Тони Джадт описывает это так:
С момента своего появления центрально– и восточноевропейцы, чья идентичность, как правило, определялась через отрицание – не русские, не православные, не турки, не немцы, не венгры и т. д., – вынуждены были признать провинциальность государствообразующим фактором. Их элитам приходилось выбирать между космополитической приверженностью экстерриториальной единице или идее – Церкви, империи, коммунизму или, как сегодня, «Европе» – и сужающим горизонт национализмом и местными интересами[49].
Быть космополитом и одновременно «хорошим поляком», «хорошим чехом» или «хорошим болгарином» – невыполнимая задача. Показательно, что пока папа римский Франциск располагал у себя дома сирийских беженцев, католические епископы Венгрии и Польши поддерживали антимиграционную политику своих правительств.
Традиционное подозрение ко всему космополитическому и уверенность в неразрывной связи коммунизма с интернационализмом отчасти объясняет болезненную реакцию Центральной Европы на миграционный кризис.
Обсуждая различия в отношении к ценностям космополитизма на Востоке и на Западе, необходимо учитывать соответствующий опыт нацизма и коммунизма. Немецкое рвение в этом вопросе в какой-то мере обусловлено попыткой преодолеть ксенофобское наследие нацизма, тогда как антикосмополитизм Центральной Европы можно объяснить отвращением к навязанному коммунистами интернационализму. Эти странные отголоски позволяют понять, почему восстание против космополитичных элит принимает форму не только критики Брюсселя, но и антикоммунистических настроений, особенно в момент, когда большинство разделяет левые экономические и политические воззрения. (В Западной Европе 1968 год символизирует торжество ценностей космополитизма, тогда как на Востоке это символ возрождения национального духа.)
