После дождичка в четверг - [13]

— Когда умер мой отец, все его идеализировали, — сказал он. — Многое было пересмотрено. А я хотел, чтобы люди помнили, каким он был на самом деле — слегка чудным и в то же время очень спокойным, в своей уникальной манере. И мне всегда казалось, что это правильно. Что это важно.

Джуди загадочно улыбнулась:

— Наверное, так и есть.

Огни на северном берегу сменились темнотой; катер набрал скорость и сделал пологий разворот, чтобы пройти вдоль правого берега бухты. Штурвал снова был в надежных руках. Джуди, полуобернувшись к рубке, попросила:

— Не говори ничего Бет. Девочка всегда обожествляла отца.

Спустя мгновение на палубе появилась Бет. Подхватив их под руки, она взглянула за борт. В ночи ее кожа светилась, а щеки пламенели — Джек ощущал исходящее от них тепло.

— Они прогнали меня из рубки, — сказала Бет. — Ты уже показал Торну манускрипт?

— Да, но он тоже не знает, что это.

Джек под курткой прикоснулся к реликвии, покоившейся на груди. Ситуация его не обескуражила: исчезающие и исчезнувшие языки были во все времена. Это вообще чудо, что языкам удается уцелеть.

— Какой манускрипт? — встрепенулась Джуди.

— Ерунда, мама. Очередная работа Джека.

Бет, стиснув ему пальцы, виновато посмотрела на него, но тут же ее внимание переключилось.

— Ой, смотрите!

Катер приближался к Южному мысу, где стоял массивный, желтый в тумане, маяк, простиравший свои лучи до самого горизонта. Джуди, повернувшись к верхней палубе, молча наблюдала, как в тишине танцуют Питер и Сэнди. Бет не отрывала восторженных глаз от маяка, как будто много лет не была на море.

— Джек, я должна тебе кое-что показать.

— Сейчас?

— Нет, потом.

Теперь, когда они стояли на борту, все языки казались одинаково бесценными, и Джек (а в его лице — весь мир) не мог позволить ни одному из них исчезнуть — ни языку прикосновений, который объединял его и Бет, ни еретической скорописи Фрэнка и Джуди, ни завиткам и петлям, затаившимся у него под курткой. Ощутив внезапный прилив решимости спасти все это, Джек, когда катер, миновав буруны, обогнул маяк и снова начал приближаться к городу, сказал себе: «Я — их последняя надежда».

ГЛАВА 5

Самое лучшее в работе переводчика и в изучении новых языков — своеобразная текстура, которая охватывает повседневные вещи. Перед вами не просто стул. Есть «стул» по-французски и «стул» по-русски — и у каждого из этих слов свои значения и коннотации, они по-разному звучат. Это придает предметам новые измерения и нюансы; любовь не просто любовь, а слова, ее обозначающие.

Если слово забыто, вещь исчезает. Гора, океан, ветер, город приходят в забвение, если их имена утрачены. Мир сокращается, когда теряет способность читать древние тексты — индийские, меройские или ронгоронго. С каждым утраченным языком он уменьшается, даже теперь — особенно теперь.

Их первая ночь, часы, потраченные на раздевание. Джек называл каждый предмет одежды на всех языках, которые только были ему известны. Рубашка, юбка, футболка, носок. Когда они разделись, он назвал все части тела — живот, грудь, сосок, шея. Под конец он начал запинаться, и они принялись изобретать собственные слова, которые поначалу звучали глупо, но затем показались вполне правдоподобными. В этой игре Бет оказалась изобретательнее Джека — она находила удивительно изысканные слова, которые он теперь никак не мог припомнить, для самых интимных частей тела.

Усевшись за стол и повертев манускрипт в руках, Джек почувствовал, что книга становится ему все более родной. Семь толстых дестей пергамента, каждая — из десяти — двенадцати двойных, грубо обрезанных листов; итого — почти триста страниц. Содержимое и обложку связывала в единое целое полоска кожи. Кое-где пергамент был порван, а затем подштопан, но нитки выпали, и остались только крошечные дырочки. Джек подумал, сможет ли расстаться, пусть даже на время, хотя бы с частью манускрипта, чтобы показать ее знакомому Питера — специалисту по древним книгам.

Вслед за фигурками мешкообразных человечков шли гигантские буквы. Некоторые повторяли те, что встречались в тексте; все они были отчетливо прорисованы и помечены линиями и кружочками. Все диагонали и петли сопровождались бисерными комментариями, как в учебнике чистописания или в азиатских идеограммах, где каждый росчерк имеет собственное значение, а каждая буква несет в себе зачаток смысла.

Был ли манускрипт последней отчаянной попыткой сохранить исчезающий язык, на котором говорил писец, а заодно с языком — и все верования, свойственные поколениям людей, говоривших на нем? Джек представил, что он сидит и записывает все известные ему слова, по мере того как наступает пустыня и поднимаются моря. Свидетельство того, кто мы такие (есть или были) и как мы общались друг с другом — если это не одно и то же.

В животе у него стянулся тугой узел, когда Джек перевернул страницу и обнаружил наконец хоть что-то знакомое — строку на греческом, строку на санскрите и примерно еще дюжину известных ему письменных систем. На мгновение ему подумалось, что здесь, возможно, кроется ключ к прочтению манускрипта, как это было с Розеттским камнем.[4]