После долгих дней - [46]

Он понял, что в этом новом мире возможно все, если на это все у заинтересованной стороны имеется неограниченное право – свой абсолютный карт-бланш и своя индульгенция. На земле есть кто-то, кто, словно древнее шумерское божество, Нергал, Энлиль или Мардук, может изменять ход событий, переставляя или съедая определенные фигуры, устраивать смерчи и наводнения, превращая людей из счастливых в несчастных, из богатых в бедных, из здоровых в больных, даровать жизнь или казнить. Он и себя почувствовал маленькой фигуркой в древней шумерской игре королей Ур[65] или египетской игре сенет, которую в любой момент могли убрать с доски. Его можно было убить, оторвать ему руку или голову, если тому, Кому-то, имеющему на это право, это было бы нужно. Александр понял, что был никем, чем-то могли быть его мысли и способности, но сам он был категорией временной, эфемерной, и он только теперь понял, как глупо было думать в былые времена о себе как о Шлимане, Вулли, как о личности, которая способна на великие поступки, такие, как открытие Трои, Ура или Ниппура. Он, Александр Телищев-Ферье, раскопавший Золотой зиккурат шумерского города Меде, никому не был нужен. Он был человеком совсем другого времени, где ценится продукт, а не человек, его создавший, да и продукт, тот вечный, старинный, драгоценный артефакт, никому не был нужен. Теперь нужен был новый, бессмысленный продукт, не произведение искусства, а инсталляция, арт-объект. Теперь и сам человек становится продуктом, брендом, не создавая при этом ничего гениального, нового. Часто у такого человека не было имени, не было лица, он был «ником» и «аватаром», не было у него, самое главное, того, благодаря чему он был известен и считался поэтом, танцором, археологом, писателем, то есть объекта его творчества. Этот новый знаменитый человек-продукт больше не Данте, который ассоциируется с «Божественной комедией», не Пушкин, неразрывно связанный с «Евгением Онегиным», не Толстой, «спаянный» с «Войной и миром», не Диккенс с его «Пиквикским клубом», не Сэлинджер с его «Над пропастью во ржи», не Моцарт с «Реквиемом», не Бетховен с «Лунной сонатой», не Чайковский со «Щелкунчиком», не Леонардо с «Джокондой», не Дали с «Мягкими часами», не Энди Уорхол с «Мэрилин Монро», «Тройным Элвисом» и «Микки Маусом». Само понятие автора в современном мире практически десакрализировалось. Новый суперчеловек-продукт – это художник без картины, писатель без книги, поэт без знаменитых стихов, режиссер без фильмов. Зато он посещает модные тусовки, о нем пишут в журналах, его показывают по ТВ. Читателю и зрителю интересно не то, что он написал или нарисовал, а с кем он спит, что он ест, толстый он или худой, натуральные ли у него губы или грудь, какой он сексуальной ориентации. С экрана на мир теперь смотрят фальшивые звезды, в арт-галереях изощряются концептуальные фокусники, создающие, словно из ничего, кривые линии на бесконечно пустых полотнах, гниль и плесень из бумаги, мертвецов из бронзы, гнойники из гипса. И кто-то – грандиозный, властный, способный на все: на убийство детей и женщин, на грабеж, на запуск бомб, мин, ракет, на сбивание самолетов, на поджоги домов и целых городов, – продает и покупает это мертвое искусство за миллионы. И это новое некроискусство постмодерна обрастает мясом, мышцами, сухожилиями, оно набирает мощь, оно заставляет видеть, чувствовать, слышать иначе. Оно заставляет любить новые ценности, заставляет принимать мир таким, как это нужно тому, кто отдает за это новое искусство миллионы. Оно начинает диктовать свою волю, управлять человеком, руководить им. Человек не может не любить это искусство, он не может не рукоплескать ему, более того, он не имеет права не любить его. И все эти кривые линии на полотнах, скульптуры-чудовища, дырявая, скомканная бумага, ставшие, благодаря технике «реди-мейд», объектом искусства старые гнилые башмаки, приклеенные к куску дерева, изуродованные огнетушители, испачканные кровью носовые платки, собачьи экскременты, кошачья моча есть не что иное, как новые памятники Эмпетразу. И у каждого такого арт-объекта уже стоит своя зачарованная женщина. Александр ощущал себя пылинкой в этом сумасшедшем океане бытия, и только сейчас он понял, что не обитал всю жизнь в тихом кабинете, переводя на французский древнешумерские тексты, а висел над страшной пропастью, сидя за своим красивым инкрустированным бюро XVIII века, подаренным мамой к его семнадцатилетию.

Теперь Александр отчетливо ощущал боль и страдания людей, которыми были когда-то скелеты, раскопанные на месте древнего Меде. Их позы говорили о страшной участи, которая постигла их неожиданно, в самый разгар, а то и в самом начале жизни. Вода, обломки строений, камни, деревья обрушались на головы этим людям, превратив их из личностей, индивидуальностей, мастеров, охотников, пахарей, поэтов, художников, матерей, отцов, сестер, братьев в однородное месиво. Так, наверное, скульптор бросает неудачные формы тел, ног, голов, рук в общую корзину отходов, затем перемешивает, растворяет, чтобы снова использовать материал для новых скульптур, изображающих человека. Александр вдруг остро ощутил свою близость к идеям Гюго, Диккенса, Толстого, Достоевского, Флобера, Бодлера, Мирбо, Пруста; он почувствовал, впервые в своей жизни ощутил, как ему не хватало здесь, в этом разбомбленном Багдаде, их правдивости, их любви к людям, их боли, их кровоточащих ран души. Ощутив эту боль, Александр понял, что в нем медленно, мучительно умирал археолог. Он, возможно, с закрытыми глазами мог осуществлять раскопки, он долго учился этому, но он не мог больше смотреть на все это бесстрастно, как на материал. Александр страдал, он стал ощущать боль разрытых могил, он понял, что больше не сможет выезжать на раскопки, и ему нужно было время на то, чтобы найти себя – другого!