После 1945. Латентность как источник настоящего - [92]

зрачков умалишенного безгласней

и зверя начеку невозмутимей.

В первый раз, когда я читал «Апокриф», меня мгновенно поразило предложение, где, казалось, происходит эпифания, – настолько яркий свет оно проливало на послевоенный период, который я попытался вновь привести к настоящему и продумать внутри этой книги: «Вы видите морщины одряхленья[201]?» Преходящесть (transience), верил я до сей поры, не имеет морщин. Это переход такой быстрый и простой, что он не оставляет места – или, точнее, «времени» – ни для чего, кроме самого себя, то есть (еще и вновь) преходящести. Преходящесть с морщиной, понял я теперь, – это специфическое настоящее – настоящее хронотопа прогресса, когда прогресс начинает замедляться и производить боль: «Знакомо ли вам рук моих бессилье? / Вы понимаете, что значит сирость? / Какая боль по колее изрытой / волочит перепончатые лапы / и в кровь растрескавшиеся копыта?» Будущее – немо, настоящее – «морщина», поэтому прошлое застывает, каменеет, становится тяжелым и не хочет оставаться позади, там, где ему и место; поэтому все, что оставалось неисполненным, выступает на первый план, ретроспективно и агрессивно:

Наступит вечер, ночь на мне, как слякоть,

закаменеет, но, смыкая веки,

я воскрешу весь этот путь и эти

пылающие тоненькие ветки.

По листику я соберу ту рощу,

горячий отсвет канувшего рая.

Как боль, не заглушить его деревья:

шумят, и в полусне не замирая!

Между немотой, сморщиванием и окаменением время перестает двигаться вперед и застой замещает прогресс и ускорение. Что когда-то было движением и надеждой, теперь размолото в пыль:

И видит Бог, что я стою на солнце.

Он видит тень, впечатанную в камни

так глубоко, что воздуха под прессом –

он видит! – не осталось и глотка мне.

И сам я камень, мертвая морщина,

изборожденный скол, как все земное,

и от живых уже одни обломки

с гигантскую ладонь величиною.

Изрезанные лица их мертвы,

и вместо слез бегут сухие рвы.

Такое детальное и мощное поэтическое описание сжимающегося времени 1956 года – только одна из сюжетных линий «Апокрифа», которая позволила мне понять, что именно я пытаюсь описать в своей книге. Помимо этого, текст связывает панораму времени, постепенно приходящего к остановке, с теми мотивами, пересекающимися, а иногда и идентичными, которые я вычленял и обрисовывал, чтобы дать почувствовать Stimmung послевоенных лет, а именно с трудным желанием пересекать пороги, а также с непрозрачностью и открытой пустотою (экзистенциальным состоянием, которое, думаю, и лежит в основе желания оказаться внутри защищенного места, во вместилище). Стихотворение содержит строку о возвращении к родительскому дому, которая напоминает мне о попытке ефрейтора Бэкманна отыскать дом своих родителей в пьесе Вольфганга Борхерта «Там, за дверью»:

Домой к себе хотел я, как в писанье

Пропавший сын,

домой хотел прийти я.

Огромной тенью двор пересекаю.

Нет сил окликнуть. За столом родные.

Спешат уже, зовут и обнимают,

Глядят, и радуясь и плача вместе.

И, принят снова в мирный круг домашний,

стою в окне, опершись на созвездья.

За этим следует жалоба о невозможности сделать себя понятным, путем ли языка или как-то иначе. Хотя вопрос, относится ли «ты» в этом отрывке к условно-обобщенному родительскому образу[202], остается открытым, кажется невероятным, чтобы войти во впускающий меня «мирный домашний круг» было просто делом некоей восстановительной реинтеграции. Ибо слова и голос бездомны:

О, если б мог я хоть теперь дозваться

тебя, кем жил, кому все эти годы

я повторял то, что в шелестящий угол

по вечерам выплакивают дети:

что я вернусь, что обрету я снова

тебя, моя надежда и потеря.

Ты ближе, чем биенье сонной жилы,

и цепенею в темном страхе зверя.

Язык твой, человеческое слово

Я позабыл. Спасенья ищут птицы,

Чтоб, сердце в этой гонке надрывая,

В зенит, в зенит горящий колотиться.

Пылают клетки, дали полыхают,

Дощечки сиротливые вздымая.

Не говорю я на твоем наречье

И языка людей не понимаю.

Всех слов земли слова мои бездомней!

Возвращение домой трудно, это боль с проблесками счастья: и слова, и голос не могут ухватить сути. Пустота расширяется под открытым небом; плетеные стулья и шезлонги ждут человеческих тел, но остаются пустыми; одиночество и холод обитают в убежище, где тот, кто жил в послевоенное время, часто искал утешения:

Тебя нигде нет. Мир опустошенный

Шезлонг в саду. Забытый стол плетеный.

Дробится тень, бренча по кирпичу.

Стою без сил. Из-под земли торчу[203].

(Перевод Б. Дубина)

Сегодня, шестьдесят пять лет спустя после написания «Апокрифа», мы наконец, быть может, более или менее смирились с трансформированным хронотопом. И все же я до сих пор нахожу очень болезненными все эти образы трудного возвращения, невозможной коммуникации и экзистенциальной пустоты, которые сопровождают поэтические описания закупоренного, тесного, перегруженного времени. Они не просто не покинули нас – они кажутся настолько более близкими к нашему восприятию мира сегодня, что недавно во время спектакля по пьесе Сэмюэля Беккета мне пришло в голову, что его сцены и персонажи больше не шокируют меня. Универсум Беккета стал нашим повседневным миром. Вот почему, как всякая истинная классика, стихотворение Пилинского говорит с нами прямо. Он сжал до одного стихотворения добрую половину всей нашей истории со временем.