После 1945. Латентность как источник настоящего - [67]

Пойдемте со мной, милорд,

Присядьте за мой стол.

Так холодно на улице,

Но здесь уютно.

Позвольте за вами ухаживать, милорд,

Чувствуйте себя как дома.

Доверьте свои печали моему сердцу,

Кладите ноги на стул.

Я знаю, вы, милорд,

Никогда не видели меня,

Я всего лишь портовая девка,

Лишь только уличная тень.

* * *

Поезд, который везет семью доктора Живаго на восток, ни разу не уклоняется и не сходит с пути, пока движется по пустынному ландшафту Урала, где все линии мягче, а ставки куда более низкие, чем в постреволюционной Москве. Однако же новое государство устанавливает себя повсюду, время ощущается как «апокалиптическое» – как если бы оно двигалось в направлении «Страшного суда». «Сейчас страшный суд на земле, милостивый государь, существа из апокалипсиса с мечами и крылатые звери, а не вполне сочувствующие и лояльные доктора, – говорит Стрельников, действующий по приказу партии о наведении порядка на территориях, удаленных от политического центра. В своем разговоре с Юрием Живаго он продолжает: – Впрочем, я сказал вам, что вы свободны, и не изменю своему слову. Но только на этот раз. Я предчувствую, что мы еще встретимся, и тогда разговор будет другой, берегитесь»[190]. По мере того как власть партии растворяется вдали, возвращается вновь и уверенность, что «человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны!»[191] Даже возможен некий намек на надежду: «Где-то есть жизнь. Кто-то рад. Не все стонут. Этим все оправдано»[192]. А перспектива на будущее (касающаяся времени после Октябрьской революции) возвращается вновь в последней сцене романа – то есть в сцене, которая играется в уже измененном историческом ландшафте. В высотном здании два потомка доктора Живаго смотрят вниз на послевоенную столицу 1945 года – на столицу государства, которое внесло решающий вклад в победу над Гитлером за счет беспрецедентных человеческих потерь. Оба протагониста чувствуют, что события предыдущего десятилетия не совсем оправдали обетования марксистской философии истории. С другой стороны, они понимают, что судьбы мира и их собственной страны во многом улучшились:

…хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.

Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом[193].

Как нам известно по собственной биографии Пастернака, подобное видение истории (и политические выводы, которые из него нужно было сделать) и было далеко от официальной линии партии – что довольно удивительно, если вспомнить, насколько реалистичной и даже позитивной кажется оценка послевоенного периода в романе. Различие между марксистской философией истории и высказываниями Пастернака не столько связано с содержимым, сколько с тоном. Слова, такие как «нежность», «счастье», «святой город» вместо «прогресса» и «науки», могли показаться властям «буржуазными».

И если взять последние сцены в романе как выражение собственной реакции автора на военный опыт, то Пастернак, кажется, занимает позицию, близкую к той, которую развивал и отстаивал Альбер Камю после 1950 года. Камю перешел от критики только фашизма к более сложному рассуждению, которое осуждало всякую идеологию, достаточно абстрактную, чтобы оправдать человеческую смерть идеалистическими целями или возвышенными образами в будущем. С этой точки зрения подобный дискурс, как у пастернаковского героя Стрельникова – который хочет измерить настоящее и выстроить свои поступки из перспективы «последнего суда» истории, – становится столь же неприемлемым, как апокалиптический экстаз Адольфа Гитлера, когда в дни, предшествующие его самоубийству, он возглашал, что немецкий народ заслужил коллективное самоубийство. Словами Камю: «Эта логика достигает своей кульминации в коллективном самоубийстве. Гитлеровский апокалипсис 1945 года – самый яркий тому пример. Уничтожить самих себя было слишком мало для безумцев, готовивших в своем логове настоящий апофеоз смерти. Суть и соль состояли не в том, чтобы уничтожить самих себя, а в том, чтобы увлечь с собой в могилу целый мир»[194].

Согласно Камю, за все смертоносные идеологии ХХ века ответственна дезинтеграция всех базовых ценностей. «Если ни во что не веришь, если ни в чем не видишь смысла и не можешь утверждать какую-либо ценность, все дозволено и ничто не имеет значения. Нет доводов „за“, нет доводов „против“, и убийцу невозможно ни осудить, ни оправдать. Что сжигать людей в газовых камерах, что посвящать свою жизнь уходу за прокаженными – никакой разницы. Добродетель и злой умысел становятся делом случая или каприза»