Оставляет — она тянется следом, к этим рукам и губам, таким неродным и влекущим. Мягкий толчок, и падает вниз, сквозь ветки и листья, сквозь гадов ползучих и кости умерших в пути, сквозь землю — туда, откуда пришла.
Вот и колодец. Толстые бревна, одинокий журавль без ведра. Там, за два дома, ворота открыты — дом ее. Собака скулит.
Мальчик кричит. Испугался, бедняга. Тянет Зоряна руки к сынишке, пятится тот, утыкаясь в колодец, прячет лицо.
— Что ж ты, милый? Сыночка мой, иди же ко мне!
Смотрит, не узнавая, и после долгих мгновений вопрошает с опаскою:
— Мама?
Екает сердце в предчувствии. Склоняется над первой же лужей, дрожит отраженье, меняется. Стонет сама, криком сына боясь испугать. Волосы белые стали как снег, морщины покрыли лицо. Тело слабо, дыханье неверно. Где ее грация, стать, сила уверенной, взрослой уж женщины? Все отдала. За того, кто боится руку подать.
Моложавой ушла — вернулась старухой почти. Верной была ли цена?
Мальчик кидается, обнимает легко — мамочка, мама! Сердце трепещет, и вновь — душой молода. Верной цена была, верной. Сыночка, золотце, жизни надежда и продолженье, маленький, но вырастет сильным и защитит, и будет великим, воином, пекарем иль дровосеком — не важно. Важно — что будет, что жив, что плачет и обнимает. Сын ее.
Воют ветры тоскливо… разносят беду, звуки поступи тяжкой, запах мора, гари вкус. Весть несут, что поспорила с наемником смерти Зоряна, да и выспорила, не кого-то там — сына родного.
Дуют ветры… с надеждой. Кто сказал, что — нельзя?
