Посланники смерти - [2]

Блеск в глазах — той, что шла когда-то против воли родни и любила Миколу, что смотрела в глаза посланцу и спорила, зная, что лучше не будет. Отчаянье матери, потерявшей детей… почти потерявшей их всех.

— Не отдам!

Он стоит и молчит, и ожидает упорно.

— Не отдам. Слышишь?! Я тебе его не отдам! — срываясь на крик, выплевывая в лицо вместе со страхом. — Пшел вон, муж мой! Не нужен ты здесь, не ждали тебя и не звали!

Хлопает дверь, разделяя ее и того, кто в ночи. На лавку сползает без сил, кусает руку едва ли не в кровь. Клокочет крик в горле, рвется наружу. Не кричать и не плакать, здесь — сын. Кожей чувствует взгляд.

— Папа ушел, — хрипло, — он не вернется.

Он вернулся, и снова в ночь. Ходил, в дверь стучал или стоял под окном — тихо-тихо — но она-то знала, что не ушел. В этот раз совсем не спала. Выла бы в голос, но боялась сына пугать, и потому лишь губы кусала да храбрости набиралась. Только ее-то, как и ярости, мало было, все больше страх липкий да печаль.

Что из спора-то со смертью выйдет? И долго ль продлится? И как его за дверью держать? Дни шли.

Соседи в последний путь провожали родных, гулял по селам и деревням мор, смерть не поспевала водить, и стучались в двери посланники ее. Зоряна оборону держала.

Крест святой над входом вешала и водой спрыскивала, травки полезные разные по углам клала. Молилась и наговор шептала, — все средства хороши, чтоб неминуемое от дверей отвести. Беда на шестой день случилась. Кончилась вода последняя, скотина в сараях устала надрываться криком. Сын, не переставая, канючил: пить, мамулечка, пить дай.

И вышла-то ненадолго, до колодца лишь… вернулась — распахнута дверь, собака пристыженно смотрит из конуры, скулит тоскливо. Упали ведра, когда метнулась в дом, безлюдный и сразу неживой. Полетела за ворота, сердце колотится, лелеет надежду. Улица в обе стороны пуста, но потянулась за зовом, слышным лишь матери, которая просыпается вместе с ребенком и идет к колыбели. Бежала, задыхаясь, лишь точки черные в глазах прыгали да кололо в боку.

Долго иль нет, в этом ли мире — не знает, а нагнала мужа. Черный лес кругом, деревья корявые, клочья тумана, в тучах осколок луны.

— Стой! — кричит. — Сына отдай!

Цепляет плечо — что трогает камень. Не остановить его, как лавину. Идет и идет, а сынишка малой замер в руках. Зоряна плачет, смахивает рукавом сердитые слезы. Путаются ноги в траве, цепляют коряги, когда спешит, обогнать пытаясь, дорогу преградив.

— Ты! Ушел не вовремя и вернулся не к месту! Оставь нас в покое и — уходи.

Шагает, и дела нет до криков жены. Вокруг все темней, пропала паутина лесная, ветви голые, черные, но чернее глаза — когда-то родные, пустые теперь. Страшно идти за ним, но еще страшнее одной оставаться.

— Муж мой, любила тебя и люблю! И ради любви этой жить нам дай, умоляю!

Шаг его тверд, но не столь быстр. И лицо оживает, сходство теряя с камнем. А она говорит, уговаривая и предлагая, упрашивая и угрожая.

— Еремей! Ты ж человек, и сын твой — кровь твоя и плоть, и жить должен, и детей растить — внуков твоих. Что же делаешь ты, Ерема? Семя губишь свое, кончить род захотел?

Замедляет он ход, вот уж вовсе стоит.

— Уходи, — говорит. — Тебе здесь не место. Здесь не место живым, лишь тем, кому пришел срок.

— Не уйду, — отвечает. — Без сына никак! Здесь не место живым, так отдай его мне, мы оставим тебя… до поры.

Головою качает. Зоряна упряма.

— Я запрещаю! В моей он лишь власти. Родила его, собой выкормила, растила в любви. Мой он! И на капельку — твой.

— А пусть сам он решает!

В глазах мужа горит иль безумие, иль обещанье. Ставит на землю сына, тот смотрит на мать, на отца серьезно, и снова на мать.

— Выбирай, — говорит Еремей. — Со мной в походы ходить да подвиги совершать, вечным быть и покоя не знать. Или…

Загораются огоньки у мальчонки в глазах, хочет с отцом, ой как хочет. — Ты обещал… — тихо-тихо шепчет Зоряна. И сын сразу грустнеет, но серьезным становится, как никогда. — Я обещал. Мамочку охранять. Папа, не сердись, мы придем еще. Честно. Мать оплетает мальчишку руками, целует жадно и жарко. Мужа рука на плече холодна.

— Что за сына отдашь?

— Забирай все, что хочешь!

Когда тот уже с ней, обещать может все, что угодно, лишь бы выйти, вернуться. А проводник в другой мир смотрит пристально, в глазах — одна смерть и разум оценщика. Зоряна пугается. Не ее это муж, лишь тело его, а душа — замерзла, коркой покрылась, остыла. Нет в ней тепла. Обнимает сына сильней, тот живой и горячий. Слишком горячий и слишком живой — для этого мира.

Видит глаз, как сползаются ближе разные твари, одна противней другой. Влечет их горячая кровь, тела юные, сладкие, или зрелые, крепкие. Говори! — призывает умоляющим взглядом.

— Муж мой, быстрей, если можешь! Страшно тут и тоскливо. Говорит, усмехаясь недобро: — Сын твой, надежда всей жизни, дорого стоит. Зрелости твоей сильной, красы, удачи и стойкости. От улыбки твоей щемит сердца, и хозяйка на диво отменна. Можешь расстаться ты с этим? Старой стать, страшной, бессильной, неумелой, будто ребенок. Сын твой — иль ты? — Сын, — шепчет, — ничего нет дороже. Все отдам за него. Муж целует, как не целовал и тогда, бывши живым. Губы его прохладны, дыхание сладко, приятно-тревожно колотится сердце. Договор, поцелуем скрепленный.