Пошехонская старина - [166]
– Ах, Федор Васильич! точно волшебную сказку вы нам рассказали!
– И то сказка. Да ничего, привыкли. Поначалу, действительно, совестно было… Ну, да ведь не в нигилисты же, в самом деле, идти!
– Это уж упаси бог! А помните, как вы, бывало, посвистывали?
– Было время, и все посвистывали. А теперь сам держу ухо востро, не послышится ли где: pst! pst!
– Но что же вам за охота в такую трущобу, как Эвиан, забираться?
– Недурно и тут. Русских везде много, а с тех пор, как узнали, что бывший предводитель в гарсонах здесь служит, так нарочно смотреть ездить начали. Даже англичане любопытствуют.
– Положение у вас хорошее?
– Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше заплатишь. Пурбуарами живем. Дай бог здоровья, русские господа не забывают.
Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в отделение утром кофе пить, а тринкгельду[63] два пфеннига дает. Я было ей назад: возьмите, мол, на бедность себе! – так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть было меня не выгнали.
– А насчет еды как?
– И насчет еды… Разумеется, остатками питаемся. Вот вы давеча крылышко утки оставили, другой – ножку пуле на тарелке сдаст; это уж мое.
Посхлынет публика – я сяду в уголку и поем.
– Не беспокоят вас кредиторы?
– Первое время тревожили. Пытал я бегать от них, да уж губернатору написал. Я, говорю, все, что у меня осталось, – все кредиторам предоставил, теперь трудом себе хлеб добываю, неужто ж и это отнимать! Стало быть, усовестил; теперь затихло…
– Вот и прекрасно… Батюшка! да ведь у вас ордена были! – вдруг вспомнилось мне.
– Как же!.. Как же! Станислава вторыя, Анны…
– Надеваете вы их когда-нибудь?
– Надеваю… Вот на будущей неделе хозяин гулять отпустит, поедем с женой на ту сторону, я и надену. Только обидно, что на шее здесь ордена носить не в обычае: в петличку… ленточки одни!
Словом сказать, мы целый час провели и не заметили, как время прошло.
К сожалению, раздалось призывное: pst! – и Струнников стремительно вскочил и исчез. Мы, с своей стороны, покинули Эвиан и, переезжая на пароходе, рассуждали о том, как приятно встретить на чужбине соотечественника и какие быстрые успехи делает Россия, наглядно доказывая, что в качестве «гарсонов» сыны ее в грязь лицом не ударят.
Но Александра Гавриловна не показывалась к нам. Струнников объявил, что она дичится русских «господ»: совестно.
Прошло и еще несколько лет. Выдержавши курс вод в Эмсе, я приехал в Баден-Баден. И вдруг, однажды утром, прогуливаясь по Лихтенталевой аллее, очутился лицом к лицу… с Александрой Гавриловной!
Она еще была очень свежа; лицо ее по-прежнему было красиво, только волосы совсем поседели. В руках она держала большую корзину и, завидев меня, повернула было в сторону, но я не выдержал и остановил ее.
– Как вы устроились? – спросил я после коротких взаимных приветствий.
– Устроилась, слава богу. Вот здесь у князя М. М. в экономках служу. – Она указала на великолепную виллу, в глубине сада, обнесенного каменным забором. – По крайней мере место постоянное. Переезжать не надо.
– И Федор Васильич с вами?
– Ах, нет… да откуда же, впрочем, вам знать? – он прошлой весной скончался. Год тому назад мы здесь в Hotel d'Angleterre служили, а с осени он заболел. Так на зиму в Ниццу и не попали. Кой-как месяца с четыре здесь пробились, а в марте я его в Гейдельберг, в тамошнюю клинику, свезла. Там он и помер.
– Ну, а вы как? в Россию возвратиться не рассчитываете?
– Что я там забыла… срам один! Здесь-то я хоть и в экономках служу, никому до меня дела нет, а там… Нет, видно, пословица правду говорит: кто старое помянет, тому глаз вон!
XXVIII. Образцовый хозяин
Июль в начале. Солнце еще чуть-чуть начинает показываться одним краешком; скучившиеся на восточной окраине горизонта янтарные облака так и рдеют. За ночь выпала обильная роса и улила траву; весь луг кажется усеянным огненными искрами; на дворе свежо, почти холодно; ядреный утренний воздух напоен запахом увлаженных листьев березы, зацветающей липы и скошенного сена.
Часы показывают три, но Арсений Потапыч Пустотелов уже на ногах. С деревни до слуха его доносятся звуки отбиваемых кос и он спешит в поле.
Наскоро сполоснувши лицо водой, он одевается в белую пару из домотканого полотна, выпивает большую рюмку зверобойной настойки, заедает ломтем черного хлеба, другой такой же ломоть, густо посоленный, кладет в сетчатую сумку, подпоясывается ремнем, за который затыкает нагайку, и выходит в гостиную. Там двери уже отперты настежь, и на балконе сидит жена Пустотелова, Филанида Протасьевна, в одной рубашке, с накинутым на плечи старым драдедамовым платком и в стоптанных башмаках на босу ногу. Перед балконом столпилось господское стадо, – с лишком сто штук, – и барыня наблюдает за доением коров. Этим делом, кроме двух скотниц, занято около десяти крестьянских баб, и с балкона то и дело слышится окрик:
