Пощады нет - [87]

— Сколько лет вы женаты?

— Десять-двенадцать лет.

— Вам это точно неизвестно?

— Почему же? Скоро двенадцать.

— Что вы здесь делаете? Почему вы без жены? Я наблюдала вас в обществе. Вы влюблены в вашу жену, в Юлию.

— Вы знакомы с моей женой?

— Через сестру. Моя сестра училась с ней в одной школе. Но мы не принадлежим к такому высокому кругу. Двенадцать лет вы женаты, и у вас все еще такие нежные отношения.

Карл миролюбиво улыбнулся.

— Двенадцать лет. Мне вовсе не кажется, что это так много.

Она держала в руках бунзеновскую горелку и вдруг направила огонь ему в лицо.

— В таком случае вы должно быть здорово обожжены.

— Возможно.

— А где Юлия сейчас?

— Не знаю.

— И вас это не тревожит?

Карл мечтательно глядел на пламя.

— Мы так давно женаты.

Она заглянула ему в глаза:

«Дурень!»

Она ушла раньше обычного. Когда он возвращался домой, он ощущал ее отсутствие.

Занятый мыслями о Юлии, ведя мысленно с Юлией бесконечный, безнадежный разговор об их браке, об их семье и обо многом, многом другом, что не всегда укладывалось в слова, — говорить с Юлией он не мог — он написал письмо темноволосой девушке, спрашивая, совсем ли она перестала бывать у Эриха. Он думал о Юлии, которую не видел. Он написал пошлое письмо, ненужное — ему стоило лишь позвонить Эриху, но… письмо было написано, поэтому он запечатал его: и почему, в самом деле, мне не отослать письма, если это доставляет мне удовольствие? (Удивительно, до чего эта история с Юлией делает меня немым.)

Вечером кто-то позвонил. Это могла быть Юлия, Карл ожидающе приоткрыл дверь своего музея, по ковру легкой походкой, в надвинутой на лоб меховой шапочке, шла к нему девушка, она кивнула ему, протянула руку:

— Я хотела вас поблагодарить. Больше ничего.

Он попросил ее войти в «музей».

— Вы одни? Где ваша жена?

— Не знаю. Садитесь, прошу вас.

— Здесь, значит, вы творите ваши злодейства, а она оставляет вас одного.

— Сидеть со мной мало радости.

— Вы страдаете?

— Почему и вы об этом спрашиваете?

— А разве кто-нибудь еще спрашивает?

— Юлия. Как раз сегодня Юлия спросила, не болен ли я.

Девушка отступила, подняла муфту ко рту.

— Это правда?

— Да.

Ох посмотрел на нее:

— Чему вы удивляетесь?

— Я не думала» что она это замечает.

Девушка замолчала, затем быстро отошла к окну. Он подошел к ней. Она повернулась к нему.

— Что?

Ома прошептала:

— Если бы она сейчас вошла, мне было бы стыдно. Мне стыдно. Я не знала, что она это замечает.

Она отвернулась.

— Идите же к ней.

Глаза ее сверкнули.

— Что с вами, бога ради!

— Это вас не касается.

Выходная дверь хлопнула за ней.

Он покачал головой. Это нелепость, недоразумение. Бог знает, как это все вышло.

Он рано лег в этот вечер и, когда он засыпал, лицо и грудь его обволокло что-то теплое, ему было бесконечно хорошо, он просто упивался этим ощущением. Его касалось что-то нежное, как паутинка, он боялся шелохнуться, оно молчало у его груди, так близко, что, казалось, он может рукой обнять это. О ком я думаю, чья тайна веет здесь? Ему снились какие-то лошади, он скакал верхом по полям, какой-то воз, на который он накладывал сено.

На него нахлынул поток воспоминаний. Он пошел к Эриху, ему хотелось подышать ароматом сухих лекарственных трав и подставить голову под град язвительных словечек своих противников — они не уязвляли его.

Проснувшись однажды в своей кровати из дорогого и нежного дерева «птичий глаз» с мыслью о стройной, горделивой, прекрасной девушке, вспоминая, как во сне она отделилась от густой толпы, выпрямилась и заскользила к нему, он подумал, охваченный бесконечно сладостным чувством: чего я боюсь, чего я жду, разве я строю свою жизнь на песке, разве я завишу от чужих людей? А сам я что? Ведь я здесь.

И с этим чудным, обманчивым чувством он встал и пошел бродить из комнаты в комнату. Твердо стоял дом, он его создал, он наполнил свой «музей» вещами, вещи эти — его воплощенные желания, вот они все стоят здесь; он открыл дверь в детскую, откуда доносились голоса: фрейлейн собрала в школу одетых по-зимнему детей. Пока она застегивала на них ранцы, надевала им перчатки, Карл с любопытством разглядывал их.

— Это они, мои дети, моя кровь. Это моя жизнь. Существо это причесывается, чистится, подстегивает к ранцу сумочку с завтраком. Гляди, они подают мне руки, сначала малыш, вытянувшись, шаркнув ножкой, — этому я его научил, это мои десять лет, — затем девочка, юная фрейлейн Юлия, моих двенадцать лет — они уносят их с собой.

И, проводив фрейлейн с детьми из комнаты, он вынул из кармана гребешок и подошел к зеркалу. Ему пришлось согнуться. Порядком скверный вид, человек на склоне лет. Да, ты от всего и всех отстранился, от мебели, музея, детей, и от фабрики, и от Юлии. Сегодня я пойду на фабрику, — подумал он и решительно стал собираться.

В кабинете он надел рабочий халат, отправился в цехи, радуясь кипевшей там работе, переходил из зала в зал. Правда, когда он вернулся к себе в кабинет, бухгалтер и доверенный обратили его внимание на денежные затруднения, подходил срок платежа тетке, надо было подумать, как это сделать, в счет казенных заказов уже много было израсходовано. И, диктуя стенографистке, он вдруг вспомнил майора, этого глупого малого, всучившего ему свои деньги, один раз Карл уплатил ему проценты. Мы его обдерем, как липку, — думал он. Майор хотел втянуть меня в грязное дело, теперь он — мой компаньон, он держится тише воды, ниже травы. Но если я попаду в какую-нибудь беду, я за уши притяну его, голубчика, хотел бы он этого или нет. Вслух он продолжал диктовать самым мирным тоном. Уходя, он спросил у старшего мастера, стоит ли, по его мнению, хлопотать о дальнейших заказах и открыть ли следующих два цеха. Он, видимо, день и ночь думал только о деле.