Пощады нет - [75]

Ах, старый повеса, спящий под этой плитой! Что бы он сказал, если бы увидел сына, у которого, между прочим, давно уже не было в верхней челюсти пустого места, ведущего свое происхождение от того дикого «разговора» отца с матерью. Оно было заполнено искусственными зубами, неотличимыми от своих. Отец в яловых сапогах сельского хозяина признал бы в этом господине с военной выправкой существо из другого мира, он с трудом вспомнил бы тупого, прилежного, послушного своего отпрыска по этим глазам, этому носу, по этой форме головы. Но, может быть, семья за время твоего сна получила какое-нибудь миллионное наследство, или стой! может быть, новое именье, усадьба с гостиницей принесли такие большие доходы? Нет, старина, ты спишь уже давно, в нынешнее время год считается за десять, на твоей усадьбе и гостинице семья твоя чуть шеи не сломала, эта покупка была полностью в твоем стиле; свершив свое дело, ты, верный себе, попросту взял и смылся на тот свет. Но твоим домашним это во вред не пошло. Наоборот, все они выросли и окрепли на этом, им помогли здоровые нервы и благоприятные времена. Что бы ты сказал, если бы увидел мать, твою маленькую, рабски преданную тебе, молящую о любви жену, которую ты с легким сожалением, — и только, — всегда оставлял одну. Она переросла тебя на целую голову. Из рабыни она стала человеком. (И даже больше, — она стала поработителем, в этом тоже виновен ты, не подаривший ей ни на грош человечности, но не будем об этом говорить.) И только при виде Эриха ты не удивился бы, и, свыкшись с его полнотой, ты бы кивнул и рассмеялся:

— Вот это подлинно мои кровь и жир, по плодам своим узнаешь себя.

Но, старина, не торопись с выводами, и Эрих, малоподвижный Эрих с дрожащими руками, расхлебывает похлебку, заваренную тобой. Ложись-ка спать под свою роскошную мраморную плиту, иначе и мы вынуждены будем как-нибудь рассчитаться с тобой и поставить на обсуждение вопрос, кто виноват, и тебе тогда не выйти сухим из воды.

С тех пор как начался кризис, Карл и Юлия зажили более открыто. Точно так же, как они, поступали и другие. Это было общим веянием, люди искали общения, связи с себе подобными. Как вода под влиянием мороза, так и класс, к которому принадлежал Карл и Юлия, сплачивался тесней. И хотя никто не знал, зачем без конца толковать каждый раз о новых незначительных вещах, каждый раз с новыми людьми и по новым поводам, однако, все следовали древнему стадному инстинкту, узнавая друг друга, — это уж не было смешно, — по одинаковому чувству страха.

Кризис сидел среди них, как строгий учитель, он поднимал палец, и все дети смотрели на него.

Юлия, все такая же хрупкая, даже более хрупкая, чем раньше, с нервным, одухотворенным лицом, на котором играли тончайшие нюансы душевных движений, с лицом человека, обреченного на чрезмерно интенсивную духовную жизнь, часто с Карлом и без него — появлялась в обществе. Она показывала себя, и ее замечали. И Карл, подталкиваемый чувством тревоги, которое вызывала в нем эта новая Юлия, пошевеливался. У Юлии не было никаких определенных намерений, но были неопределенные желания, она не чувствовала к Карлу ни особой нежности, ни злобы, от него зависело толкнуть ее на нежность или озлобить ее, она не хотела озлобления, она не стремилась освободиться от него, она хотела… Ну, да, чего же она хотела? Освободиться от душевного гнета. Как каждое человеческое существо, она хотела слиться с жизнью другого человека, обновиться ею. Она хотела взорвать суровые, мрачные тюремные стены, которыми окружил ее и себя господин и повелитель ее, назвав жизнь внутри их браком, тогда как это была лишь повинность. Она хотела быть! Быть! Желание это вырастало до озлобления. Быть, быть живым человеком, пусть преступником даже. Как пройдет сегодняшний день? Что он принесет или, вернее, чего не принесет? Не лучше ли раз навсегда похоронить всякую надежду?

Карлу, многоиспытавшему Карлу, следовало бы понять это, но как раз он-то и не понимал.

Он стал об этом догадываться, он почуял это в первый раз, когда надвинулся кризис. Но он ответил на это неумолимым — нет! Его тяжелая рука лежала на ней, и это значило: я хочу иметь свое место, это место — мое, некогда и я пережил то, на что ты жалуешься! Он наблюдал ее, чтобы увидеть, что сделали когда-то с ним самим. Он мысленно бряцал оружием — он решил защищаться. (А в глубине души он думал: она хочет опозорить меня, она меня презирает, что ей от меня нужно, что она хочет сделать со мной, наглый звереныш, я не допущу этого.)

Они встречались со множеством людей. С деланным оживлением вели разговоры на самые разнообразные темы. Юлии теперь часто приходилось слышать и самой наблюдать, как живут другие семьи. Много было пошлого и дешевого, разыгрывались и публичные комедии, вызывавшие идиотское ржание публики. А как живут в счастливых браках? Что сделали с тобой обычаи и этот общественный строй, где главенствуют мужчины? В Мексике существовал обычай посвящения богам девственниц из аристократических семей; девственниц готовили к тому, чтобы отдать их богу, святому богу. А что делали даже эти женщины, когда их ранним утром, под звуки труб и литавр, вели в храм, а затем, после благословения — к таинственному озеру, где жил бог, который должен был принять их в свои объятия? Они кричали, они отбивались, только немногие добровольно бросались в озеро, большинство же, несмотря на всю подготовку, приходилось силой сталкивать в воду, откуда несчастные долго еще поднимали свои белые руки.