Пощады нет - [50]

— Ну, почему же не надо, Карл? Ведь ты мой кавалер, ты поведешь меня.

Он не знал, как отнестись к этому, он улыбался, но ему хотелось сквозь землю провалиться от стыда.

В этот морозный вечер священник поздно вернулся домой. Карла представили его жене, любезной и любопытной женщине, он увидел мать в окружении этого небольшого общества. Какие у нее изысканные манеры, как она пьет горячий пунш вместе со всеми, как она выслушивает и сама рассказывает, смеясь, всякие истории, до чего уверенно она себя держит… Он снова любуется ею и в то же время думает: что она сделала со мной, я был игрушкой в ее руках! Он смотрит на нее, веселую и оживленную, и, чувствуя, как подступает к горлу бешенство, с особой ясностью видит всю омерзительность ее поступка с ним.

Ва-банк

Он жадно набросился на работу. Его усердие удвоилось. В первый раз в жизни он чему-то обучался. Он проходил курс ремесленной школы, его понятливость обращала на себя внимание, а до сих пор его считали просто бедным деревенским родственником хозяина, которого волей-неволей нужно тащить на буксире. Окружающие полагали, что это лишь порыв, но Карл учился упорно, дело шло о жизни и смерти, он хотел решительно стать на какой-то путь, годы ведь шли, бой с Паулем все равно был проигран, что же теперь делать? А кроме того, он хотел, да, он хотел этого, — быть достойным своей матери, которая так прихорашивалась и срамила его этим, он хотел быть сыном этой матери, красивейшей из женщин. И в диком страхе, что и мать оттолкнет его и тогда он останется в полном одиночестве (начав страдать, страдаешь уж всегда), он взял полный разгон. Он стал самым послушным, самым прилежным на производстве и в учении. Дядя радовался, что мальчик начинает проявлять честолюбие. Он говорил:

— Совсем не вредно, когда судьба хватает человека за шиворот.

Звезда Карла была на подъеме.

Однажды дядя вышвырнул вон одного из своих вояжеров: он сделал это потому, что был не в духе, в других городах началась усиленная конкуренция, столичные предприятия впервые стали основывать филиалы. В том же раздражении дядя наскочил на Карла, случайно находившегося в эту минуту в конторе (Карл в это время был уже подмастерьем), и стал кричать, что Карл, очевидно, совсем лишен честолюбия, а может быть, и он через год-два собирается составить ему конкуренцию, открыв на соседней улице собственную фабрику? Карл понял. Старика злила необходимость ежемесячно выдавать сестре известную сумму, разумеется, в долг, — на хозяйство и особенно на обучение Эриха, который, по желанию матери, перешел в среднюю школу. Старик орал на Карла; пусть Карл пошевеливается, ему нужно окупить себя! Дядя срамил попрошаек, у которых к тому же еще и большие претензии (он намекал на многое, между прочим, и на пристрастие матери к хорошему обществу, о чем ему с завистью рассказывала жена).

Карл чувствовал, как в нем загорается ненависть, дядька уж чересчур много позволяет себе, парню хотелось плюнуть ему в лицо и уйти. Но тут внезапно произошел поворот, старик, наконец, объяснился: он предлагает Карлу снять рабочий китель и перейти в контору. В такой форме он преподнес племяннику признание его заслуг. Мать долго подготовляла это повышение по службе, действуя через золовку, которая осторожно нашептывала об этом мужу; и вот, Карлу был преподнесен — только без возражений! — приказ старика перейти в контору.

Карл был ошеломлен. Все произошло страшно неожиданно. Мать, знавшая, как опасно оказывать на Карла давление, ничего ему предварительно не говорила, она считала, что будет лучше, если он узнает об этом сам. Мастер, которому Карл, вернувшись в цех, рассказал о происшедшем, долго тряс ему руку, поздравляя: Карл добился толку, ему здорово повезло, если сам старик этого хочет, значит, он и расходы по обучению возьмет на себя и, вообще, заплатит за все, что полагается. Старший подмастерье Отто хлопнул Карла по спине: он давно знал, что к тому идет, теперь, значит, надо знаменито отпраздновать проводы и торжественное водворение Карла в контору. Так легко они расставались с ним. И все в цеху, кто узнавал новость, подходили к нему, ахая и охая.

— Сегодня ты в последний раз тянешь с нами лямку.

Матери Карл в двух словах сообщил о разговоре с дядей, она чувствовала, что это для него значит, и молчала. (А может быть, он все-таки рад был повышению?) Во всяком случае, он не спорил. Через неделю должен был совершиться его переход в контору, сначала рядовым служащим, но это только временно, пока он освоится, а затем дядя хотел взять его под свое непосредственное руководство. Он выдал Карлу прибавку на новый костюм.

Это были горькие дни. Карл вдруг увидел, как много он теряет. Он оглядывал цех и мастерские, вбирал в себя их запахи: все это, значит, он должен покинуть, он должен расстаться с работой, на которую он пришел с незатянувшейся еще раной тоски по Паулю и его друзьям. Запах клея, древесная пыль, штабеля разных сортов дерева, красивая фанера, шум колки, фуговки, сверления, стругания, стук молотков. Надев белый халат и взяв в руки стамеску, он смотрел на чертежный стол, где мастер снимал размеры с чертежа; он, Карл, не будет больше пилить дерево ножовкой, сверлить коловоротом, — вечное расставание с тех пор, как они приехали из деревни, как умер отец. Теперь вот надо переходить в контору, сидеть среди этих вылощенных барышень и молодых людей. Неужели он никогда не вернется к настоящей работе? Старик мастер успокоил его — дела у него будет предостаточно.