Посевы бури - [45]

— На меня произвел приятное впечатление. По-моему, вполне добропорядочный юноша, чистый и честный.

— Тогда с ним стоит повозиться. Талант у него определенно есть. Если парень не замкнется в собственной скорлупе и обратится к общественным проблемам, из него выйдет толк.

— Мне тоже так показалось. Я рада, что мы и тут чувствуем одинаково. Признаться, я сперва опасалась, что тебя оттолкнет пессимизм стихотворения, его откровенно кладбищенский колорит.

— Честный пессимист милей мне любого добряка-филистера или румяного ханжи. Жизнерадостный лживый болтун куда менее надежен, чем издерганный больной человек, который хоть и стонет от боли, но умеет терпеть, сжав зубы. Отмахнуться от чужой муки легче всего. Отгораживаясь от посторонних печалей и бед, можно даже мудрецом прослыть в нашем милом обществе… Так что давай поможем парню. Конечно, больше всего на свете он хочет увидеть свое творение напечатанным? Еще бы! Кто этого не испытал?.. Ишь ты: три дырки! Он не без юмора!

— Это не юмор, — возразила Эльза. — Просто он так видит… Что ты думаешь по поводу убийства в лесу? Мне не хотелось говорить при посторонних, но, по-моему, Сталбе ошибается и тут не просто пьяная драка.

— Не знаю, — покачал головой Плиекшан, и он действительно еще ничего не знал. — Печальная новость.

— Печальная? И только? Что может быть ужаснее насильственной смерти молодого, полного надежд человека?

— Смерть многих людей, — не сразу ответил Плиекшан. — Ты знаешь, убили Тиму.

— Не может быть! — стиснула руки Аспазия.

— Вчера вечером на Екатерининской. Наверняка это дело рук черносотенцев. Они не могли простить ему статью про рижского палача.

ГЛАВА 9

Меченный сатанинским знаком Кристап Гуклевен укрылся от дождя в пивной «Под оловянной кружкой», что в Задвинье, неподалеку от церкви святого Мартина, в честь которого нарекли некогда рижского палача-пращура господина Гуклевена.

Хозяин, добродушный толстяк с громким именем Иоганн Себастьян Шуберт, встретил загадочного клиента, избравшего его заведение для таинственных свиданий, с подчеркнутым радушием. Провел в дальний угол, отгороженный ширмами, и собственноручно — большая честь! — налил die groβe Lis — цеховую двухлитровую кружку с гербом рижских пивоваров.

Господин Гуклевен попросил принести «Дюна цайтунг» и сделал заказ: свиные ножки, редьку, моченый горох. И еще намекнул, что кое-кого ожидает: то ли шурина, то ли свояка.

— Как приедут, папаша Шуберт, так сразу и подавайте, — подмигнул он и дружески похлопал кабатчика по пузу, как раз по тому месту, где суконную жилетку пересекала жирная золотая цепь. — Сколько на ваших?

— Ровно два, господин управляющий, — папаша Шуберт щелкнул крышкой и убрал свою луковицу. — Не прикажете ли машину закрутить? — осведомился он, зная повадки секретной клиентуры.

— Так и сделаем! Мою любимую. — Гуклевен отпустил хозяина, отпил из кружки и развернул газету. Передовица была озаглавлена просто, но мило: «Калныни и Озолини — воры и социалисты».

Но не успел он проглядеть занимательную статью, как к шипению дождя прибавился внезапный металлический скрежет. Легкая тень набежала на затуманенное полукруглое оконце пивного подвала. Гуклевен поднял глаза над газетой: по залитым пузырящейся пеной камням переступили мохнатые лошадиные бабки и накатило спицами тонкое, на дутых шинах, колесо. Он удовлетворенно вздохнул и сделал еще один богатырский глоток. Вскоре за ширмами застонала накручиваемая пружина, послышались шорох, треск, и жестяный цветок-колокольчик циммермановского граммофона изрыгнул умилительную до слез мелодию:

Ach, du lieber Augustin, Augustin, Augustin…

Как знать, возможно, господин Гуклевен и впрямь прослезился бы за добрым, забористым пивом, которое некогда намертво прилепляло кожаные штаны подмастерьев к лавкам, если бы не раздвинулась ширма и не вошел поджидаемый «родич».

Гуклевен поспешно поднялся, затаил дыхание и вытянул руки по швам.

— Сидите, сидите, Христофор Францыч, — вошедший задвинул ширму и покровительственно взмахнул ручкой. — Сколько раз надобно говорить! — Он обстоятельно высморкался и подсел к столику — не шурин-свояк, а Юний Сергеевич Волков в синем вицмундире гимназического преподавателя.

Зачем он выбрал именно эту униформу, когда проще всего было бы надеть простую неприметную тройку, неизвестно. Возможно, сказалось особое его пристрастие к переодеваниям. Не случайно же шутник полковник являлся на маскарад в благородном собрании то в образе одноглазого флибустьера, то под видом вайделоте — языческой жрицы. Разнообразный, одним словом, был господин. А теперь он надумал по всей форме преподать урок потомку знаменитого палача. Отчего бы и нет? Хозяин — барин.

Герр Шуберт прислал кельнера с закуской и переменил пластинку. Поставил в честь нового гостя русскую песню:

Очаровательные глазки! Очаровали вы меня…

— Ну как, Христофор Францыч, нашли убийцу Антона Вутиса? — с ходу взял быка за рога Волков. — Что-то долго возитесь! Непорядок.

— Виноват, господин полковник! — Гуклевен поперхнулся и закашлялся. — Никаких следов не осталось… Уж больно чисто сработано. — Он усмехнулся и процедил сквозь зубы: — Но кое-что вырисовывается. Хоть оно, возможно, прямо с убийством и не связано, но вас должно заинтересовать.