Посещения - [2]

года идут, поддразнивая, мимо;

короткий сон — смягчающая мазь,

но хворь твоя почти неизлечима.

Напрасно льешь под праздники одна,

над блюдом разрисованным и плоским,

невнятные, как речи колдуна,

узоры застывающего воска.

Напрасно ждешь. И нет на утро сил

глядеть опять в заботливые лица.

Ты влагой заговоренной чернил

Не воскрешаешь высохшей страницы.

Уже бессильно вечное перо

жизнь возвратить рискованной надежде,

и никнет стих, сраженный, как герой,

и вот, — почти сквозь обморок, как прежде

не холодеть, не бормотать в слезах

дрожащих строф, таких как голос скрипки.

Вот потому усталые глаза

И пальцы ослабевшие не гибки.

«Зубочистки грозят, как рапиры…»

Зубочистки грозят, как рапиры,

 и чернеет рояля помост.

Через мутную полночь трактира

 ты опять вырастаешь до звезд.

Мимоходом, как позднюю помощь,

ловишь скрипок унылый привет.

Этих лиц, этих комнат не помнишь,

и легко уплывает паркет.

И не пена — ты знаешь заранее,

что над пивом плывут облака.

Голос твой, освеженный молчаньем,

как весеннего грома раскат.

А, из пены родившись, Венера,

пьяным жестом щеку подперев,

эту ночь принимая на веру,

будет слушать покорно хорей.

Под полями дешевенькой шляпы

ты увидишь, сквозь дым голубой,

как слезами на скатерть закапав,

для тебя оживает любовь.

О поэт, разве розы не могут,

если хочешь, и здесь задышать?!

Но, сбиваясь с цветущей дороги,

ослепленная бредит душа.

И не видит, присевшая сзади,

как приходит любовь умирать

на измятом обрывке бумаги,

под заржавленным жалом пера.

СКУЛЬПТОР

Земные, теплые движенья

на глину плещут  и скользят

всё яростней, всё вдохновенней,

но чуда повторить нельзя.

Полураздавленный и липкий

овал неясного лица,

как вызов, шлет полуулыбку

глазам прищуренным творца.

Припоминая Божье слово,

дрожит бесформенная плоть.

Сырыми тряпками окован

и к муке приближаясь вплоть,

ты рассекаешь выход узкий,

чтоб голос вышел на простор,

чтоб пел и плакал каждый мускул,

не вздрагивавший до сих пор.

И вот, уже изнемогая,

сквозь вопль, исторгнутый борьбой,

ты слышишь — дышит грудь глухая,

ты видишь — солнце над тобой.

ПРАГА

Растянув тишину по аллеям,

приколов к темноте фонари,

теплый вечер мундиром алеет

на посту у сентябрьской зари.

        Каменеет дворцовая стража,

        каменеют химеры и храм.

        Смерть на ратуше время покажет:

        — Горожане, пора по домам! —

И тогда из-под арок в извивы

узких улиц, сквозь копоть и пыль,

золотистым играющим пивом

малостранская[1] вспенится быль.

        Газ больными глазами моргает,

        и туман вырастает стеной,

        и, бунтарские песни слагая,

        бродят души в угрюмой пивной.

Хмель их горек, и хмельно их горе,

потрясает кружками цех;

а в молчании обсерваторий

ищет Брагэ счастья для всех.

        И, пугаясь полночного крика,

        по подвалам алхимики ждут

        золотую удачу, и дико

        над ретортами ночи плывут.

И в предчувствии бед и бездолья,

одинокий и злой, как скопцы,

серым пальцем глиняный Голем

королевские метит дворцы.

«В глухое море площадей…»

В глухое море площадей

стекают переулки.

Опять восьмичасовый день

выходить на прогулку.

И сотни лошадиных сил

перековав в моторы,

асфальтом бережно залил

свою свободу город.

Гуляет время, как палач,

выдумывая трюки,

и вызывает всех на матч

с непобедимой скукой.

Туман накинул Гранд-Отель

плащом испанских грандов,

и ночь орет и пьет коктейль,

как негры из джаз-банда.

И слышит чахлая луна,

как ты кричишь рассвету,

срывая гнев, как ордена:

«Карету мне, карету!»

ГАДАНЬЕ

Разложены черные пики

над сердцем твоим венцом,

налево король двуликий

с дорогой в трефовый дом.

Любовь твою радость погубит,

смотри — под сияньем корон

уже улыбаются губы,

уже розовеет картон.

И снова горячие руки,

как голуби на плечах.

Цыганка гадает разлуку,

и медленно тает свеча.

У троек недобрые вести,

девятка обиды сулит,

и с пиковой дамою вместе

злосчастье и горе спешит.

Что было? — За мастью червонной

улыбка, как спрятанный клад.

Что было? — Темно и бессонно

январская ночь протекла.

Что будет? — Нежданная встреча,

но снова сжимается грудь,

крестами трефово отмечен

на вечер предсказанный путь.

Зовет дружелюбная дама,

торопит вернуться назад,

но ты выбираешь упрямо

дорогу, ведущую в ад.

Вся жизнь под колодою клейкой,

и нож над червонным тузом —

четыре руки злодейки

сметают карточный дом.

«Ночь беспокойна, ветрена — как ты…»

Ночь беспокойна, ветрена — как ты.

Над черным кофе — рифмы мотыльками.

Неповоротливей, чем камень,

как гулко бьется сердце взаперти!

В такую ночь бесплодно говорить

или вздыхать. Сиди, как можно тише.

В такую ночь, нахмурив брови, пишут

о пуле в лоб, об умершей любви.

А я? А мне?… Мой верный карандаш

уже, как опостылевший любовник,

мне тягостен. На дьявольской жаровне

сгорает… что? Какое имя дашь?

Все ненадолго — счастье и мечты.

И боль моя непрочна и растает.

Что я тебя не поцелую? Что другая…

Я свет тушу. Ночь ветрена — как ты.

«Над фитилями билось пламя…»

Над фитилями билось пламя

шла, застревая в колеях,

весна неверными шагами

через игорные поля.

Цвели трефовые созвездья,

как розы. Росчерком мелков

кабалистически возмездье

навек слепило игроков.

И вздох, задержанный экстазом,

внезапно всхлипывал, как крик;

судьба мигала черным глазом,

судьба-цыганка, дама пик.

И ждало замершее тело

последней ставки. Ночь текла.