Поселение - [12]

Открываю дверь:

- О! Толян!

- Ленька! Земляк! Сейчас чифирку, ну-ка, малолетка, подкинь в печку!

XV

Собрался тут в Москву по делам, полез на антресоли за сумкой, раскопал одну, раскрываю - глядь: что такое? Пачка писем в целлофане, резинкой перехвачена.

Мать честная, мои же письма, с зоны и с поселка - сохранила мамулька! Умчался на целую ночь - что там Уэллс со своей машиной! Храните письма, друзья, заводите архивы - на то нам и антресоли даны.

Вот - без изменений одно, как раз в струю:

"Мамуль, здравствуй! Андрюха, привет!

Вот, кое-как выскреб времечко письмишко черкнуть, да и не знаю, чего писать.

Новостей нет, а старости все те же: здоров, толст, румян и беззаботен. Уже и зиму пережили, еще одна - и дома, уже думаю-прикидываю, на чем ехать. Лучше самолетом все-таки: тринадцатого октября вечерком заявлюсь. Спрашиваете о работе моей. Я же написал: на дровах я, то есть грузчиком. Утречком садимся в машину и едем на нижний склад, за Вишерогорском километра два. Там у каждой бригады своя будка, наша самая дальняя, у заброшенной деревушки Арефы. В бригаде нас трое, плюс маркировщик и сторож, который живет здесь постоянно. Часиков в десять приходит еще Ленуся - приемщица, из Вишерогорска. Кроме того колготятся под ногами два щенка - Белка и Жулик. Белке месяц всего, а Жулику три, оба очень симпатичные, только Белка ужасная капризуля и визгунья. Часов в 11 подъезжает машина или две, мы их загружаем дровами, и на этом наш трудовой день заканчивается. Идем на обед, а потом часов до пяти балагурим, дразним Ленусю, гоняем чаи или спим, в общем, валяем дурака, пока домой не повезут. Вот заурядная картинка нашего быта: за дверью визжит говорливская приемщица, а под будкой - Белка, потому что в дверях висит на растянутых задних лапах здоровенный кобель, наполовину уже освежеванный Толиком. На лавке с одной стороны починяет баян изрядно уже хрюкнувший капитан Мухин, попросту - Васильич, напротив вповалку дрыхнут два моих орла, а в уголку я обкручиваю Ленусю. Жулик вышел успокоить нервы, он не переносит запах свежей собачины (что не мешает ему обжираться ею до осоловения), а Санька-маркировщик долбает прорубь на Вишере.

Скоро орлы мои проснутся и со свежими силами уплетут полкобеля, а из шкуры Толик сошьет шапку, продаст рублей за девяносто, которые опять пропьет вместе с Васильичем. Я это для того рассказываю, чтоб ты поняла: на работе, хоть мы и не заняты, письма писать затруднительно.

Продолжаю через день. С дрюниными бегами ты не права. Ведь юность бывает только однажды, и без "девочек", то есть без тысячи влюбленностей и переживаний, она будет бедна, пуста как-то. Женитьба моя тут не при чем. Да, чуть не забыл. Мне тут предложили поучительствовать (гм, гм), нужна справка, что я прослушал три курса ЛГПИ. Звякни там замдекану, пусть отпечатают, и пришли. Валенки дошли в полном порядке, лук тоже, шарф есть (тот самый). Варежки бы можно. Целую, Алеша".

(Андрюха, Дрюн - брат мой, спортом тогда вовсю занимался - а мать радовалась: не забита голова "глупостями". А "орлы" - два пацана с малолетки, Андрюха же и Вовчик, я за старшого у них, просто по возрасту.) Итак, Ленуся. Золотко мое бесценное, первый поцелуй за четыре года. С неделю (как увидел впервые) понять не мог: красивая девка или нет? Пока шапку не сняла.

И зачем она все в этой шапке дурацкой сидела - неизвестно. Мужикам волосы ни к чему, к мужской внешности они - по касательной, женскую же наполовину определяют, если не больше.

- Ленуся! Да сними ты малахай свой! Не жарко тебе?

- Не хочу. У меня прическа позорная, - любимое словечко.

- Так мы тебя тут причешем, не боись.

- Отвяжитесь.

Заинтриговала, сил нет, - как Гюльчатай Петруху. Но сами стащить - не посягаем:

вдруг лысая окажется? Или в лишаях? Нет, лучше - возвышающий обман, локоны пепельные воображаем. И вот - пообтерлась, попривыкла к нам, конфет моих (изюм в шоколаде) с кило переклевала - и - нате, любуйтесь! Ну, не пепельные, русые всего лишь, и не локоны - прямые, зато - почти до пояса, густые, шелковые, в два водопада от пробора.

- Чего ты стеснялась-то?

- Та-а... Лень потом снова укладывать.

Думаю, просто до бани, немытые, не хотела показывать. И правильно. В самую десятку теперь пульнула, наповал. Даже Толян от скорняжества оторвался (а у него ответственный этап: обезжиривание):

- У моей супружницы первой такие были. Состригла, дура, потом, немодно, говорит.

А я тащусь от длинных волос.

Мы все тащились. Так бы и зарыться мордой! Орлы-то мои не решались, а я не утерпел, уткнулся сзади. И в духоте, в аромате этом - не пожалела шампуня! - хоботом поерошив, приложился. Под затылком, в шейку. Зарделись ушки у лапушки, но строгость напустила:

- Думаешь, красивый, так все можно? Позорник.

Я еще и красивым ей кажусь! Не реальность уже - вольты, сон в летнюю ночь! Не знаю, чем бы кончилось - хорошо, Виноград подкатил. В город едет - надо метровым балансом грузить. Самосвал три куба берет, ерунда, но метровника - это с полтысячи бревешек, да уложить аккуратно, короче, сбил я волну, разрядился, протрезвел - а когда вернулись в будку - Ленуся благодать свою опять под шапку собрала, изюм в шоколаде доеден, ей домой пора.