Порубежье - [4]

— Болезных, смертной хворью нет ли среди вас?

— Господом богом клянусь, здоровы все. Я трижды кинул креста с плеча на плечо.

— Проходите, давно вас ждём, а ты боярич скачи вон к тому дому, там дед твой тебя ждёт.

Ну, вот он момент истины, признает ли меня дед? Ну и мне, как бы не мешало угадать который из трёх старцев мой дед. Не спеша подъехал к крыльцу, на котором стояли деды, не спеша слез с коня, отдал повод мальцу, не спеша подошёл, сотворил полупоклон. Выпрямился. Только хотел поздороваться, как услышал в свой адрес упрёк.

— А што Алёшка, ниже поклониться спина переломится? Так ли чтят главу рода? Одноногий старик, с костылём похожим на костыль пирата Сильвестра, недовольно скривил рот.

— А давайте, я паду на крыльцо и поправлю его лбом, где тут у вас доски скрипят? Не сдержался я, и вам в радость, и терему польза. Может ещё где, чего поправить надо вы скажите, я с почтением всё слажу, лоб у меня крепкий!. Дед выпучил на меня глаза, захохотал, раскрыл объятья и со словами:

— Моя, моя кровь! Иди ко мне Алёша. Дай обнять тебя. И таки крепенько придушил в по–медвежьи сильных руках. Да, Алёша вырос ты за три года то, и в плечах раздался, и к солнышку потянулся. Богатырём будешь. Попомни мои слова. Ты где такого конька взял? Добрый конёк.

— Где взял, деда, там больше нет. Тати, на нас после Вологды напали, мне в голову прилетело брусом, добро что вскользь, но стряхнуло знатно. Однако успел я конного татя, что решил добить меня упокоить, вот от него и конь и оружье доброе, и бронь, но по перву никого не узнавал, да и себя не помнил. После помалу, помалу, вспоминал, прости если чего не помню.

Дед вскинулся:

— Да в шеломе ли ты был Алёша?

— В нём деда. Как же без шлёма то? Да вот он, я сунул свою индульгенцию ему в руки. Вмятина красноречиво намекала, что получивший это украшение на шлем и болтающий тут на крыльце молодец, чудом легко отделался. Про домашних тебе Тимоха всё расскажет. Со мной три десятка народу, не потесним ли? Приюти, пока мы себе жильё не срубим.

— Избы пусты есть, готовились же. Я уже указал Добродею, примет твоих людишек и скотину. А ты молодчага, о людишках не забываешь, за твоё добро к ним они тебе верностью и трудом отплатят. Вот так сидя за столом, мы с дедом переговаривались, чем то, закусывая и запивая. Дед всё больше рассказывал о местных проблемах, о племенах чуди, что бродили вокруг кусая пока по мелкому, но чувствовалось, вот вот решатся на крупную пакость.

— Дед. А ты не пробовал с ними договориться? Чем мы им мешаем? Леса тут немерено, реки я видел две, зверя чаю не считано, рыбы не переловить. Разве ж напал ты на них, поселенья их пожог, кого то убил, в полон девок да мужей их взял?

— Нет, Алёша. Некогда мне воевать тута было. Три года как мураши, то лесу нарубим, то стену строим, то избы ладим. Между этим пашем, сеем, зверя бьём и рыбу ловим. Спали вполглаза. Да далече не ходим, зачем соседей дразнить. Раза два приходили они ли другие, ватагой, стрелы пускали, да стена уже стояла, а приступом брать стены не умеют они. Вот сейчас народу прибавилось полегче станет, нас ведь тута не рать, а неполная сотня.

— А каки они из себя? Не страховидны ли? Спросил я.

— Ежели судить по тем, кто к нам на торг приходит, то обнаковенны. Девки белобрысы и курносы, бабы дородны, мужи рослы. Нет, не страховидны. А почто интересуешься?

— Да есть одна мысля. Но я тебе её расскажу опосля. Какое самое сильное племя у них знаешь?

— Знаю, Алёша, знаю. Есть у них такое, недалече кстати обретается. Вот гляди. Дед достал бересту, развернул её, и оказалось, это была карта, схематично конечно, но карта. Жженный острым железом рисунок соединяющихся друг с другом линий видимо обозначал реки. Вот наша Сухона, вот она впадает в Двину, так мы назвали реку которая пошире Сухоны и течёт далее. Вот тут наша крепостица, по Двине вниз с полсотни вёрст, опять река в реку впадает, там мы не были не знаем, но приплывали к нам на долбленых челнах люди, соль на мену привозили, они то из того племени. Семья одна осталась от них, доглядчики, мы то понимаем, но худа, им не делаем, наоборот, помогли избу поставить на выселках. В крепость их не пускаем, неча им всё видеть. Посиделки затянулись, ночь глянула в небольшие окна, затянутые сушенными и промасленными бычьими пузырями. По углам челядь зажгла поставцы с лучинами.

Даа, со светом у них тут напряженка. Свечей не палят, жгут лучину. Кина точно не покажут. Где–то недалеко кто–то перебирал струны гуслей и незатейливо вещал о вещем Олеге. Себе что ли попробовать сыграть и спеть. Маялся я этой дурью в том мире, девки млели, и я по одной их скрадывал. Полезное надо сказать умение. Гитара была хорошая, играл я по деревенским мерам как Маэстро, мог и испанскую мелодию наиграть.

— Пойду я деда, гляну как там люди, послушаю гусляра.

— Иди внучок, дело твое молодое, посмотри, послушай, гусляр у нас хороший песен много знает. Жить, и спать будешь у меня, Добродей дождётся тебя и покажет светёлку.

С тем пожелав друг другу, доброй ночи разошлись. А я побрёл на звук гуслей и свет небольшого костра. Небольшая группа молодёжи сидела вкруг старенького деда, который перебирая струны гуслей, закрыв глаза, речитативом пел о походах и победах. Но вот он закончил очередную песнь, и я набравшись наглости попросил.