Портреты и прочие художества - [4]

Своего деда, отца моего отца, я видел дважды. Мне было лет пять, когда Иван Семенович приехал в Москву. Он был пострижен под ноль и имел пятидневную щетину. Говорил по-русски нездорово, и я не всегда его понимал. Он был ко мне добр, и до сих пор я помню, как сидел у него на коленях. А еще мы ходили в фотоателье, и нас усаживали для группового фото, потом детям, мне и сестре, сказали, что сейчас вылетит птичка, и эта фотография до сих пор стоит у нас на даче. Дедушка, красивые мама и папа и маленькие сестра и я.

Фантазии и возможности отца были скромнее, чем у меня, когда я встречаю своих гостей, нынче. Поэтому запомнилось, как мы с дедом ходили на Красную площадь и как отец меня пугал, перенеся через парапет набережной Москвы-реки, что, дескать, отпустит… Я от страха даже не мог реветь, а дед строго говорил:

– Прекрати, Юхим!

Дед маялся от безделья и хватался за любую работу. И однажды моя сестрица попросила его наточить коньки. Иван Семенович добросовестно отнесся к поручению и наточил на бруске их так, что ими можно было разделывать мясо, шинковать салаты, но только не кататься на катке. Ему никто не объяснил технологию заточки коньков.

Много лет спустя, уже будучи студентом, я посетил Белоусовку. С отцом и мамой мы жили в доме деда. В доме, где родились мой отец и две его сестры – Мария и Параска.

– Ох, диду, у тебе, Славику, дуже лукавый, – сказала одна из соседок старшего из живущих на тот момент Малежиков.

А отец для меня в той поездке открылся… Ищу слово, чтобы объяснить, как именно открылся, и понимаю, что он для меня просто открылся. Я увидел, как он умеет дружить, как умеет любить, как умеет петь и выпивать. А дед? А дед был строг, смотрел, чтобы был порядок и чтобы помнили, что он еще главный в доме.

Сейчас вспомнил еще… Где-то зимой, перед нашим приездом, дедушка написал письмо, в котором просил прислать ему каких-то дефицитных таблеток от давления. Мы подняли на ноги всех своих знакомых, и таблетки в каких-то почти промышленных количествах были отправлены в Белоусовку. Дед, наверное, считал, что чем больше их съешь, тем лучше. Он их ел горстями.

– Ивановна, все-таки горилка – лучшее лекарство.

– Почему, папа?

– Ну как же? Выпью я этих лекарств ваших и дуже погано себя чувствую, а потом горилочки выпьешь – и опять орел.

– Так вы небось высокое давление делали низким? И ноги, поди, мерзли?

– Да ничего не мерзло… Горилка не позволяла, – отвечал дед, не чувствуя иронии мамы.

Два события запомнились особо. Запомнилось, как отец вместе с дядей Иваном и всеми своими сверстниками после застолья вышли во двор и запели. Я, к этому времени закончивший музыкалку, могу заверить, что это было впечатляюще. Я не думал, что вне стен всяких там консерваторий люди поют так – на голоса, стройно, чувствуя партнера и, несомненно, получая удовольствие от процесса.

И второй эпизод. Я иду по Белоусовке… Кстати, Белоусовка – родина великого украинского философа Сковороды. Ну так вот… Иду по селу и слышу хоровое песнопение, думая, что это включили радиоточку. Но вдруг из-за поворота появляется грузовик, в кузове которого сидят бабы с граблями и вилами и поют хором песню.

Знаете, прошло много лет, да я могу посчитать сколько… двадцать пять. И мне почему-то стала сниться Белоусовка, где я был до этого один раз и всего десять дней. Деда уже к тому моменту не было в живых. Не знаю, то ли это зов предков и крови, то ли воспоминания из той первой поездки… Но что-то волшебное в этих сновидениях было. И я съездил в Белоусовку из Киева во время своих очередных гастролей.

– Ой, Славику, який же ты сивый… – сказала титка Мария мне, когда я вышел из автомобиля, – и как же ты похож на Юхима.

И я понял, что «сивый» – это седой. А сивый мерин – тот, что борозды не испортит.

Мне стало приятно, что я похож на отца. Он был красивым мужчиной, красивым человеком. Упертым хохлом и нежным отцом, обязательным и надежным. А как его любили женщины… Сейчас я понимаю, что матушка ругалась на него и обзывала хохлом, дураком упертым, потому что любила его и ревновала. Сейчас я понимаю, что тетя Нина из двора искала пути, как подъехать к батяне, когда говорила:

– Славка, а когда мамка уедет в деревню?

– Скоро…

– А отец в Москве останется?

Сейчас я понимаю цену комплиментам, которые просила передать через меня тетя Полина.

– Передай отцу, что он самый красивый и что, если надо что…

Но я ничего не передавал и жил, окруженный любовью матери, сестры и, конечно же, «упертого хохла» – отца.

Но вернусь чуть-чуть назад.

Заболел дед. И прислали телеграмму, чтобы Юхим приезжал прощаться. И отец поехал… А Иван Семенович взял и выздоровел. По дороге со станции отец зашел поздороваться с сестрой Марией, не зайдя вначале в дом деда, своего отца. И дед его не впустил в дом, и две недели Ефим Иванович жил у сестры, и только перед отъездом в Москву он был помилован. Иван Семенович допустил до себя моего отца.

Когда я женился на своей жене Татьяне, с которой мы, слава Богу, живем уже больше тридцати пяти лет, я не пришел к своему отцу за благословлением. Если честно, то я и не знал, что, по обычаям, надо спросить его волю… Он обиделся, хотя сам же меня этим правилам и не выучил. Он долго дулся… Но время вылечило эту его боль… И сейчас, обнаруживая в себе самодурство и упрямство, я вспоминаю Ефима Ивановича и Иван Семеновича, и мне становится легче, и я пытаюсь найти контакт со своими детьми.