«Уж не Тальку ли он хочет писать? — думал Женя. — Что ж, это был бы интересный портрет».
С Хлебниковым происходило что-то необычное. Он то становился рассеян, мечтателен и словно не замечал присутствия Жени, то вдруг взбудораженно заговаривал с Женей о своем серьезном намерении создать что-нибудь оригинальное, из ряда вон выходящее. Он говорил, что чувство неудовлетворенности слишком редко посещает его и что именно на неудовлетворенности во все века осуществлялись великие свершения.
Что ж, «Колхозный рынок» почти пристроен, на досуге можно и великими свершениями заняться… Женя улыбается, и повинно в этом лицо спящего Хлебникова. Какая же это неудовлетворенность собой, когда лицо во сне так и пышет довольством!
Но все же каковы перемены: Хлебников по утрам бегает, а Женя — нет… Мало того. Женя и на речку перестал ходить, а ведь хотел купаться до самых заледков…
Если Женя в чем и остался верен себе, то только в занятиях живописью. Сделал несколько удачных этюдов. Теперь вот пишет угол хлебниковского стола: яблоко и кофейник. Хлебников настаивал на том, чтобы Женя писал натюрморт с капустой, и даже сам принес с огорода и водрузил на стол ядреный, роскошный кочан, но Женя почему-то заупрямился и стал писать шафран и зеленый, строгих форм кофейник. Получалось весьма неплохо. Этой работе Хлебников сулил место на областной любительской выставке.
«Кажется, я начал располагаться в жизни, как Хлебников, — упрекнул себя Женя. — Сочно написанное яблоко, место на выставке…» И все-таки сейчас он не мог пересилить радость, нахлынувшую на него вместе с нарастающей уверенностью в себе. «Я могу… — говорило его существо и полнилось новой силой. — Могу!» И пока что было важно только это…
Хлебников проснулся, с хрустом вытянул руки с переплетенными вывернутыми пальцами.
— Досыпаю, мой юный друг… — произнес он. — Твой Адонис лишил меня утренней неги. Твой максимализм, с которым ты подходишь к моему творчеству, скоро лишит меня верного заработка — я не могу заставить себя писать лодки на берегу! Я полон неудовлетворенности собой, мне хочется чего-то невообразимого!
Женя стоял у мольберта с кисточкой на отлете. Адонис лишил Хлебникова утренней неги, Женя — верного заработка, под «невообразимым» же, несомненно, кроется… девушка в джинсах.
Женя вдруг почувствовал, что с яблоком ему сегодня не справиться. Рука стала вялая, ее просто невозможно донести до холста.
Хлебников — и Талька? Вздор. Немыслимо. Хотя… именно о немыслимом разглагольствует Хлебников!
Женя хмурится, подносит кисточку к холсту. Работать. Работать на выстойку.
— Может быть, это ваш звездный час, — глухо говорит он Хлебникову. — Пишите горящего жирафа.
Хлебников слабо улыбнулся, задумался.
Женя приковывает свой взгляд к холсту…
Когда-то горящий жираф поразил Женино воображение. Он услышал о нем от Хлебникова. На Женины настойчивые расспросы об этой картине и об ее авторе Сальвадоре Дали он почему-то отвечал неохотно: «Там искать нечего». Однажды, под Жениным недоуменным взглядом, он спохватился: «О нет, это, конечно, не значит, что искать можно только лишь в моей капусте!..» Женя напористо просил показать жирафа, и Хлебников привез книгу с цветной репродукцией. Женя бросился рассматривать жирафа, а Хлебников говорил, что приближаться к горящему жирафу нельзя, так как можно сгореть. Женя придирчиво потребовал разъяснить каламбур. «В каком смысле можно сгореть? — дознавался он. — Сгореть, так и не постигнув через горящего жирафа истину, или… прогореть, не пристроив горящего жирафа на областную выставку?» Хлебников пыхтел и говорил: «И в том и в другом смысле, но особенно, конечно, в первом». Женя снова и снова всматривался в жирафа, а Хлебников, нависая над Женей горой, все наставлял: «Ты юн, перебейся пока моим опытом… Не увлекайся сверх меры этим жирафом, потому что горящий жираф — это, извини меня, ум за разумом, это нечто за чертой, некое, я бы сказал, зачертовье…»
Опять хороший каламбур.
Напрасно старался Хлебников. Женя и сам с некоторым разочарованием смотрел на горящего жирафа…
И вот теперь, оказавшись лицом к лицу с «невообразимым», Хлебников идет на попятный.
— Да, мой юный друг, — говорит он, нежась на кушетке, — я попал в зачертовье… То есть я не могу заставить себя писать берега с лодками, я вдруг впал в такое состояние, что впору, знаешь ли, писать каких-нибудь вот именно горящих жирафов!
Женя вопросительно смотрит на Хлебникова. Тот, не вставая с кушетки, рассеянно берет со стола яблоко, надкусывает его.
— Человек, — продолжает он, — замышлен и воплощен гениально. Он извлекает пользу даже из абсурда. Абсурд!.. Он ведь есть в природе, хотим мы того или нет.
Хлебников улыбается, остро взглядывает на Женю.
— Словом, я влюбился, Женя…
Женя опускает взгляд.
— Влюбился абсурдно — в кого бы ты думал? В твою одноклассницу, в Тальку.
Хлебников положил надкушенное яблоко обратно на стол. Взгляд его снова стал задумчив. Похоже, Хлебников уже забыл о Женином присутствии.
Женя тоскливо смотрел на яблоко: как теперь его дописывать, надкушенное!
— Кстати. Как ты думаешь — она красивая?
Женя молчит, но молчание становится неприличным, Хлебников бог знает что о Жене подумает.
