Портрет мужчины в красном - [82]

Но для самого Машю проблема не стала менее важной. У него в кармане нашли записку, где подробно перечислялись его претензии к Поцци, которого он планировал «убить в назидание всем врачам, не уважающим пожелания больных». Убийство донжуана неким субъектом в отместку за неисцеление от импотенции – чем не поучительная история? Она могла бы удачно вписаться в художественный вымысел. Но в произведения, далекие от вымысла, приходится включать истории надуманные, неправдоподобные, дидактические – по той простой причине, что они имели место в действительности. У Машю были также обнаружены письма в редакции газет и одно – на имя начальника полицейского управления, с вложенной десятифранковой банкнотой «в уплату за транспортировку моего тела».

В Монпелье Тереза и Катрин узнают о трагедии лишь на следующий день, после доставки газет. В Париже Жан Поцци осматривает письменный стол отца и находит открытую незамысловатую книжку одного из первых отцовских покровителей – Леконта де Лиля; страницы испачканы кровью. Лондонская «Таймс» получает сообщение крупного телеграфного агентства «Экстел». И публикует его, как ни странно, в рубрике «Новости с фронта» под шапкой «Застрелен именитый хирург». На другой день та же газета помещает более подробный материал за подписью собственного корреспондента, озаглавленный «УБИЙСТВО ПАРИЖСКОГО ВРАЧА». В нем Поцци характеризуется как «в свое время – ведущий специалист в области женской хирургии во Франции, [который] внес неизмеримый вклад в развитие медицинской науки у себя в стране». Парижская «Фигаро» считает, что он – «искренний приверженец как науки, так и искусства, сам по себе – шедевр, великолепный представитель нашего народа».

В субботу, 15 июня, через два дня после того убийства, Катрин пишет в своем дневнике:

Отец, неподражаемый, умопомрачительный отец, теперь ты – сказочный принц-триумфатор из мира легенд; ты, чье имя открывало любые двери; ты, перед кем провинциал, приезжий, гений, женщина, мудрец и художник становились или учениками, или обожателями; ты был солнцем, к которому тянулись души от Буэнос-Айреса до Нью-Йорка, от Байройта до Эдинбурга, и ты победил в той борьбе, которую я в младенчестве, в детстве, в зрелости, в преддверии встречи со смертью наблюдала своими глазами и, кажется, понимала только я одна; тысячу раз ты подчинял своей воле злую судьбу, а потом еще тысячу раз. Рядом с тобою все мысли становились ясными и последовательными; тебя озаряли мягкое изящество, улыбка, благородство, красота, успех, счастье. Ты смеялся, повторяя: «Строим планы, бинтуем раны». Ты исцелял людей, ведь это так? Ты не верил в Бога, но всюду был проводником Его могущества. Преклоняю перед тобой колени, мой отец, мой признанный наставник.

(Одно уточнение: до встречи со смертью ей было еще очень далеко.)

Через два дня она пишет мадам Бюльто, литературно одаренной хозяйке салона, которая без малого двадцать лет оставалась приятельницей (если не больше) ее отца: «Мы были попросту единым целым». А на следующий день более пространно объясняет своему мужу Эдуару Бурде: «Он меня дополнял до образа Катрин-победительницы. Он весь был соткан из счастья и успеха, а я – воплощенное страдание; он походил на некое переложение меня самой, наполненное радостью». Если у Бурде и были сомнения относительно причин их неудачного брака, то по прочтении этих слов, надо думать, сомнения развеялись.

Мадам Бюльто, со своей стороны, прислала Катрин одно из тех горьковато-слащавых писем, какие время от времени получают скорбящие. Катрин всегда жаловалась на безразличие отца. Мадам Бюльто объясняет, что эта idée fixe[117] безосновательна. В ходе их с Поцци последней беседы он «высказался о тебе с досадой, на какую способен отвергнутый любовник. В том не было ни безразличия, ни отстраненности. Как раз наоборот. Он говорил о тебе с глубоким чувством».

Отпевание состоялось во вторник, 18 июня, в протестантском храме Искупления на авеню де ла Гранд-Армэ. Высший свет Парижа прощался с покойным, тогда как низшие сословия прощались со слухами о том, что покойный умышленно сделал налогового инспектора импотентом, чтобы без помех спать с мадам Машю. На другой день после смерти мужа Тереза (которая, как и Катрин, осталась в Монпелье – обе разом занемогли) писала старшему сыну:

Траурный кортеж Поцци на фоне Триумфальной арки

Жан, это страшная трагедия. Я его разлюбила, и тем не менее сердце рвется на части… Пытаюсь забыть все кошмарные годы и вспоминать лишь самое начало, когда мы с ним были счастливы.

В одном из следующих писем сказано:

Он так боялся смерти, и его последняя агония… в отсутствие родных… и тем более без нее – была, наверное, ужасающей. Что до меня, так глубоко любившей его наперекор всему, я чувствую: моим страданиям не будет конца; присутствие его, даже в разлуке, было для меня необходимо. Слушать, как о нем говорят другие, читать его имя, изредка видеться – о большем я не просила, зная, что он абсолютно счастлив…

Поразительное великодушие жены на этом не заканчивается:

Доводилось ли тебе слышать о мадам Ф.? После двадцати лет их полного счастья она, должно быть, убита горем. Мадам Готье сказала Кат[рин], что м-м Ф. относилась к твоему бедному папе с неподдельным обожанием. А он так любил, когда его любили!