Портрет Мессии - [91]

Прокула вздрогнула и проснулась. А потом прошептала в ночь:

— Он ритуальная жертва для заклания!

Она спрыгнула с кровати, разбудила спящую на полу рабыню и сказала, что ей нужно срочно поговорить с трибуном стражи. Девушка опрометью выбежала из спальни и вернулась через несколько минут с офицером и эскортом солдат.

— Я должна поговорить с Пилатом, — сказала Прокула, торопливо накидывая плащ поверх ночного одеяния.

— Наместник занят, госпожа.

— Но сейчас ночь!

— Скоро наступит рассвет, госпожа, но у него срочные дела.

— Отведите меня к нему!

— Это невозможно. Наместник в большом зале. Нас он не вызывал и никому не позволит войти, в том числе и женщине.

— Тогда отведите меня к Корнелию.

— Но, госпожа, у меня нет права…

— Я не об одолжении прошу, трибун. Я вам приказываю!

— Центурион рядом с вашим мужем.

Тогда отведите меня к залу и передайте центуриону, что я хочу поговорить с ним, срочно. Пусть Корнелий сам решает, сможет ли выйти ко мне.

Молодой трибун колебался секунду-другую, затем молча кивнул. Прокула последовала за ним.

Огромный дворец Ирода был украшен большими бессмысленными фресками с изображением растительности и каких-то нереальных пейзажей, где не нашлось места образам людей и животных. Одно просторное помещение переходило в другое, соединяясь высокими арками и длинными коридорами. Они шли минут десять, прежде чем приблизились к большому залу: невиданные архитектурные масштабы дворца призваны были внушать благоговейный трепет.

Прокула ждала несколько минут, затем двери отворились — появился Корнелий.

— Что случилось, госпожа?

— Пилат не должен казнить еврейского Мессию!

— У него нет другого выхода.

— Но этот человек ни в чем не повинен!

— Для римского наместника это значения не имеет. Таковы политические…

— Ты не понимаешь! Мне приснился сон. Я видела, я поняла, что случится! Этот человек — жертва для заклания на Песах.

Корнелий лишь покачал головой.

— Сновидения далеко не всегда…

— Его кровь отметит тех, кого пощадит ангел смерти! Как в Египте перед тем, как Моисей повел своих людей к свободе: пройти смогли только те, кто помечен его кровью. А остальные… Мы погибнем! Все до единого, весь род человеческий, весь мир! Если Пилат убьет этого человека, Рим падет!

— Я расскажу ему о вашем сне, госпожа, но это ничего не изменит.

Корнелий удалился, а трибун, сопровождавший Прокулу, сказал ей:

— В данном случае наместник ничего не решает. Евреи сами того требуют.

— Требуют чего?

— Требуют, чтобы самозванца приговорили к смерти. И ваш муж пытается воспротивиться им. Он говорит, что человек этот невиновен, но они угрожают гневом самого императора, если он этого не сделает.

— Евреи грозят именем Цезаря?

— Ваш супруг уже отправил Иешуа к Ироду Антипе, чтобы тот сам решал. Но Антипа и слышать ничего не хочет.

Второй трибун, слушавший их разговор, добавил:

— А мне говорили, будто бы прокуратор отказывается казнить этого человека. И собирается представить его перед евреями, чтобы они сами решили, что с ним делать. Священники просто в бешенстве, но ваш муж непреклонен. Он пощадит приговоренного, если сможет.

Прокула не стала отвечать. Ей не верилось, что Пилат защищает этого еврея. По опыту своему она знала: мужчины очень не любят менять своих решений. Если Пилат поссорился со священниками из-за одного еврея, значит, причины на то у него были самые веские. И поступил он так не из чувства доброты и справедливости. Пилату не свойственны эти добродетели. Он задумал что-то дурное. Но что именно — Прокула не догадывалась.

Теофан начал рисовать при первых лучах восходящего солнца. Хозяин заказал потрет царя иудеев, а не какого-то там преступника, и художник старался выполнить именно эту задачу. Мужчине было лет тридцать пять — тридцать шесть, не исключено, что на год или два меньше. Лицо темное от постоянного пребывания под лучами солнца в пустыне. Он уже начал лысеть, а волосы на висках серебрились сединой. Теофан старался изобразить его именно таким, каким он был до ареста, — человеком, который не прочь хорошо поесть и выпить. Человеком, всегда готовым посмеяться, хотя бы для поддержания духа, а вовсе не одним из тех худых, мрачных и аскетичных фанатиков, что, кажется, ненавидят саму жизнь, которую подарил им Господь.

Художник работал очень быстро, но не потому, что Пилат торопил его; этого требовала сама техника письма. Стоило нанести горячую восковую краску на покрытую слоем гипса доску, как она начинала остывать, и накладывать каждый следующий мазок становилось все труднее. Нет, конечно, выбери он темперу, писать было бы гораздо легче. Темпера — материал куда более удобный, зато от воска эффект получался просто непревзойденный, если, конечно, работать правильно. Шелковистая поверхность так и дышала жизнью, отлично сохраняя цвет и живой блеск. А потому Теофан уже давно решил про себя — пусть темперой пользуются менее умелые художники. Сам он писал только восковыми красками.

Но вот он закончил портрет, и подошел Пилат, чтобы высказать свои неизбежные замечания. Он всегда был чем-то недоволен.

— Скажи, Теофан, как думаешь, те, кто знали его при жизни, узнали бы на этом портрете?