Портрет королевского палача - [6]

Красавица с фиалковыми глазами была одета, можно сказать, нормально, если не считать, что одна половина ее платья была синяя, а другая – зеленая, один чулок черный, а другой темно-желтый. Туфельки, правда, были одинаковые: голубые. Но весь этот цветовой разнобой к ней странным образом шел, настолько прелестна и гармонична была она сама. А вот ее подруга… Густые волосы распущены, в них тут и там воткнуты птичьи (кажется, даже петушиные!) перья, черные и алые, а худенькое, словно бы полудетское тело обмотано серой рыболовной сетью. Под ней явно не было ничего. Я видела – я сама это видела! – как сквозь ячейки сетки торчали соски, сильно подкрашенные алой краской, словно у какой-нибудь гетеры.

Выглядела она в этом фешенебельном особняке, конечно, вызывающе неприлично, все собравшиеся глаз не могли оторвать от этих торчащих сосков и вряд ли слышали даже стихи, произносимые высоким, чрезмерно тонким и резким голосом футуристки… не помню, о чем были стихи, но в своей тетрадке я нашла запись о том дне. Вот она:

«Были с К. у Юс. на чтениях фут-в. Бред и чушь. Хор., что опозд. Одна ф-ка – улыбка, будто цв. Др. – пошл. гетера. Стихи тоже пошл.».

Смешно – тогда мой дневник пестрел сокращениями, я старалась писать как можно короче, словно куда-то постоянно спешила. И в самом деле, у меня никогда и ни на что не хватало времени, я вечно опаздывала, старалась успеть везде: и на службу, и на курсы, и на уроки танцев, и на все литературные вечера, и на выставки, и в библиотеку, и еще успеть помочь Косте выполнить задания…

Куда мы все спешили?! Зачем, ради всего святого, торопили время, словно бы гнали его вскачь?! Только теперь стало понятно, что жить в те последние нормальные, человеческие годы надо было как можно тише, как можно медленней, чтобы время не сжималось, а, напротив, рас-тя-ги-ва-лось, словно струйка густого золотистого меду, неспешно стекающего с серебряной ложки…

Как глупо. Стоит мне начать вспоминать о прежнем, и я плачу, словно последняя истеричка!

Не могу больше писать.

Наши дни, Дзержинск. Василий Каширин

Цыганка, как села на переднее сиденье («Лексус» машинка не тесная, вот уж нет, однако даже в «Лексусе» на заднем сиденье не поместился беременный живот), так и сидела, выпрямившись, словно кол проглотила, пристально уставившись вперед, на дорогу.

«Лексус» – он по хорошей дороге километры жрет только так! А вот по таким колдобинам, как те, которые сейчас под колесами, таскаться не выучен. Иногда попадались такие подскоки, что Василий покрывался ледяным потом и отчаянно скашивал глаза: не начались ли у его пассажирки уже схватки или, чего доброго, преждевременные роды?!

Но цыганка по-прежнему сидела прямо, с заострившимся носом, и тискала длинными смуглыми пальцами подол.

В этом было что-то неестественное – в ее молчаливости, в ее выдержке.

Она должна вести себя совсем иначе! Корчиться, громко стенать, выдавливая сквозь стиснутые зубы какие-то невнятные, очевидно, сугубо цыганские слова. Скандалить, просить ехать побыстрее или, наоборот, не гнать. В конце концов, предлагать ему погадать, что ли! Она же молчала, словно… словно партизанка в лапах врага. Такое ощущение, что Василий везет ее на расстрел, а не в роддом!

Между прочим, сержант Кондратьев наврал: роддом (клиника!) вовсе не находился «на самом въезде в Дзержинск». Раза три Василию приходилось сворачивать к допотопным киоскам – на заре демократии такие зарешеченные железяки назывались «комками», в Нижнем их все давным-давно посносили, а здесь, в глубинке, они все еще маячат, словно призраки прошлого! – и спрашивать дорогу. Но вот наконец в свете фар мелькнули два двухэтажных дома, соединенных длинным переходом, и он понял, что прибыл на место. И не только сам прибыл, но и свой опасный груз доставил!

– Интересно, где тут у них приемный покой? – проворчал Василий себе под нос, вглядываясь то в одно темное здание, то в другое.

Заглушил мотор, открыл дверцу. Полуобернулся к цыганке и предупредил:

– Не волнуйтесь, я сейчас выйду поищу кого-нибудь. Потерпите еще минуточку, ладно?

На всякий случай он все же выдернул ключ из замка зажигания, да и барсетку с мобильником, документами и деньгами прихватил с собой. «А стерео-магнитолу она все равно выкрутить не успеет, – решил Василий. – К тому же ей сейчас наверняка не до магнитолы».

В борсетке у Василия еще был электрический фонарик – маленький, но очень сильный. В его свете он разглядел притулившуюся к каким-то дверям кучу угля и даже ахнул, не поверив в первую минуту глазам. Вот куда заехал, а?! Здесь еще кочегарка, в этом допотопном родовспомогательном заведении! Одно слово – клиника! Углем топят! Полная тмутаракань, такое впечатление, что прямо за стенами роддома простирается глухая тайга!

Вдруг лучик фонарика высветил крашеную голубой эмалью большую железную дверь, а рядом Василий увидел кнопку электрического звонка. Радостно надавил на кнопку – и тут же отдернул руку. Наверное, это был самый громогласный звонок на свете! Он не просто звенел – он истерически визжал, разрывая своим звуком барабанные перепонки.

Василию страшно захотелось смыться, пока не раздались из всех темных окон вопли перебуженных этим жутким звоном младенцев, одна только мысль о том, что на экономфаке, который он окончил, среди преподаваемых дисциплин основы акушерства и гинекологии не значились, а стало быть, самостоятельно он роды у цыганки принять не сможет, удержала его на месте. И слава богу, потому что в эту минуту дверь скрипуче открылась.