Портрет и вокруг - [8]

Я еще раньше, когда сидели в кафе, о таком варианте подумал. Но мельком.

* * *

Все, а точнее — почти все, я выложил жене, и даже она, женщина двадцати четырех лет, сказала:

— Некрасивое дело. Не лезь в него.

Но сначала Аня произнесла это буднично, безлико. И я успокоился. Куда хуже, если б она сказала эту фразу тут же, в отклик, единым духом, потому что женскому чутью веришь невольно, особенно если оно касается какой-то «истории», в которую можно вляпаться. Обстановка для домашнего пророчества была самый раз. Жена кормила с ложечки нашу Машку — дочь сидела у нее на коленях. И вот рука с ложечкой тянулась к каше, подгребала, черпала и несла к детскому рту. Все было чрезвычайно размеренно. Туда и сюда. Как маятник. И если бы (а я рассказывал о Вере и ее просьбе) было хоть что-то настораживающее, хоть где-то, хоть за тридевять земель, рука с ложкой дрогнула бы. Или приостановилась. Или еще что-то. Но эта семейная кардиограмма была сейчас спокойной и ясной — рука с ложкой, полной каши, двигалась с безупречной ровностью. И с той же ровностью голос Ани сказал:

— Некрасивое дело.

— Ну и что же, — ответил я. — Надо же помочь человеку.

Аня промолчала. Кормила Машку.

— Кроме того, — как бы в запас сказал я, — мне и самому любопытно, обирал Старохатов или нет.

— Так и скажи сразу, — усмехнулась Аня. — А то — помочь человеку! Помочь старому другу в беде!.. Слова-то какие!

— Чем тебе не нравятся слова?

— А тем, что если она твой старый друг, как ты говоришь, — и только тут ложечка с кашей дрогнула, отыграла секундное колебание и поползла дальше, — то почему она ни разу не пришла к нам в дом? Почему? — Аня набирала обороты. — Почему она ни разу не поинтересовалась, начал ли ходить твой переболевший ребенок!

— Да ты просто ревнуешь!

— Я?

— Конечно!.. Не роняй кашу.

— А почему у тебя оказываются хорошие друзья, которые живут почти рядом и о которых я ни словечка не слышала?

— А потому, моя рыбка, что ты знала, когда выходила замуж, что мне тридцать лет. Мне тридцать, а тебе двадцать. А если ты невнимательно прочла в паспорте мой год рождения, я сейчас же тебе его принесу.

И мы немного покричали. Такое у нас бывало. Но не всерьез.

А уже вечером следующего дня, словно бы в помощь, пришла Вера.

— Я с коньяком. По-киношному… Это ничего? — говорила она, стоя в дверях, и с улыбкой смотрела на мою молодую жену.

Я был на кухне, но чувствовал, что сейчас женщины обмениваются взглядами. Обе улыбались. Хотя жена стояла так, что я видел лишь ее затылок (на звонок открыла она), я твердо знал, что ее улыбка на месте. Вера была в элегантном брючном костюме. Аня в цветастом переднике с красной полосой вдоль всего овала. Вере — тридцать девять. Ане — двадцать четыре. Все было как бы расставлено и продумано свыше, и даже разница была в пятнадцать лет ровно. Не в четырнадцать и не в шестнадцать.

После некоторой утряски в психике (гость — ужин — угощать!) Аня сказала:

— Надо же приготовить… Я сейчас.

И, сжимая врученную бутылку, она отправилась на кухню. Вера за ней.

— Я вам помогу.

— Не надо. Что вы!

— У вас есть другой передник?

— Старенький.

— Вот и ладно… Давайте я его надену.

Пауза.

— Давайте, Анечка. Давайте старый передник.

Я взял Машку, усадил ее в коляску — и гулять. Был час прогулки. Потому что, как ни парадоксально, оставить женщин на кухне — это самое правильное и самое примиряющее. Вечер был тепл, я возил Машку вокруг дома и тихо надеялся, что женщин сплотит коллективный труд.

Так и оказалось.

— …Ты всегда клади в салат больше помидоров, — учила Вера.

— Мне казалось, огурец ароматнее.

— Конечно, ароматнее. Но он сушит салат. А для запаха, поверь мне, достаточно одного-единственного огурчика.

В плане внекухонном они общались тоже легко и столь же легко. (Вера делала свое дело.)

— Он злобный, Анечка, — объясняла она. — Он злобный и злопамятный тип.

— А я-то думала: Старохатов!.. Такое имя. Такая популярность!

— Анечка, он обирает, он грабит ребят.

— Но, может быть, он дает вашим ребятам какие-то очень ценные советы?

— Может быть. Но за свои советы пусть берет вот эту бутылку коньяка. Пусть берет коньяк, пусть берет торт. Пусть берет красивые часы. Если уж не может не брать.

И после паузы сказала, помешивая ложкой в салатнице:

— Но пусть не берет у них половину денег. — И пояснила: — Ты, Анечка, знаешь ли, сколько стоит сценарий? Нет?.. Я тебе скажу: вместе с потиражными это примерно десять тысяч.

— Новыми? — Аня ахнула. Мою молоденькую жену, мыкавшуюся в небольшой лаборатории завода, цифра с таким количеством нулей могла сбить с ног. Тут пасовали и не такие, как она. Тут надо быть хорошо закаленным. Но Аня лишь ахнула, она даже слюны не сглотнула, — простая душа.

— Новыми, Анечка… десять тысяч новыми — и половину их Старохатов забирает себе.

Я вставил:

— Это пока твое предположение.

— Ах, перестань!

— Ты, Вера, забегаешь сильно вперед.

— А вот съезди к Коле Оконникову и сам убедишься, забегаю я вперед или не забегаю.

И тут случился цирк — маленькое представление. Аня вдруг вздохнула. Горько так вздохнула и сказала:

— Я-то думаю, почему у нас кино становится все хуже и хуже. Совсем вырождается… А ведь это, наверное, потому, что в кино делаются такие вот дела.