Портрет художника-филиппинца - [30]

Паула. Да! Да!

Маноло. Так что вы скрываете от нас?

Пауза.

Кандида, собравшись с силами, обращается к брату и сестре.

Кандида. Отец хочет умереть. Он пытался убить себя.

Пепанг(опускается в кресло). Боже мой!

Маноло. Убить себя… Когда?

Кандида. Когда произошел тот несчастный случай! Только не было никакого несчастного случая, Маноло. Он сделал это намеренно.

Пепанг. Но откуда вы знаете?

Маноло. Вы же говорили, что не видели, как это произошло!

Кандида. Да, не видели. Но мы знаем, что он хотел убить себя, мы знаем, что он хотел умереть.

Маноло. Но с чего бы ему желать смерти?

Паула. Из-за нас! Из-за нас!

Кандида. Это я виновата, Паула. Ты просто послушалась меня.

Паула. О нет, нет! Мы были вместе, мы вместе обвиняли его!

Пепанг. В чем обвиняли?

Паула. В том, что он загубил наши жизни!

Маноло. Паула! Кандида!

Паула. Мы обвинили его в том, что наша молодость прошла впустую, обвинили в бедности, обвинили в том, что он оставил нас без мужей, и в том, что он промотал мамино состояние!

Пепанг(зажмуривается). Бедный отец! Бедный, бедный отец!

Кандида. Да, мы все это выплеснули ему в лицо, все унижение, от которого мы страдали с детства, потому что вечно не хватало денег. И еще мы обвинили его в бессердечии и себялюбии, в том, что он всегда жил только для себя и для своего искусства. Мы сказали ему, что он должен брать пример с таких дядей, как дон Перико, который богат и преуспевает. Мы сказали, что и он мог бы быть богатым, как дон Перико. Почему бы и нет? У него таланта не меньше и возможности были такие же. Но он растратил свой талант впустую, упустил все возможности, потому что был слишком труслив, слишком себялюбив… И вот теперь на старости лет он нищ, живет на подаяние, а мы с Паулой… да, мы сказали, что могли бы блестяще выйти замуж, если бы только были богаты! Мы сказали ему, что он один виноват в том, что наша молодость прошла впустую, что наши жизни загублены!

Маноло. И что он сделал, когда вы высказали все это?

Кандида. Ничего.

Маноло. Ему бы надо было отхлестать вас по щекам!

Паула. Он просил простить его.

Пауза.

Все медленно обращают взоры к Портрету.

Маноло. А сами вы так и не попросили прощения?

Кандида. Мы пытались, пытались, сразу же после этого. Мы ведь сделали это от отчаяния, и нам сразу же стало стыдно. Мы хотели броситься ему в ноги, умолить его простить нас, простить наши обидные слова. Но он просто не дал нам возможности. Он отстранился от нас. Он начал писать эту картину. Работал днем и ночью. А когда кончил, пригласил нас к себе в комнату и показал ее. И сказал, что писал ее специально для нас, что она — его подарок нам. Мы хотели опуститься на колени и просить у него прощения, но он вручил нам эту картину и жестом велел уйти. А когда мы были уже в дверях, сказал: «Прощай, Кандида. Прощай, Паула». И в ту же ночь… в ту же ночь он… упал с балкона… (Молчит, пытаясь сдержать слезы. Когда вновь начинает говорить, ее голос дрожит от отчаяния.) Теперь понимаете? Понимаете? Это не несчастный случай…

Маноло(мрачно). Да, Кандида, это не несчастный случай.

Паула. И он никогда, никогда не простит нас!

Пепанг(встает, быстро подходит к сестрам и кладет руки им на плечи). Паула, Кандида, не говорите так! Конечно, он простит вас! Он ваш отец! Вам снова надо пойти к нему…

Паула. Мы уже не раз пытались…

Кандида. Это бесполезно. Он отказывается нас простить.

Паула. Когда мы становимся на колени у его постели, он отворачивается.

Кандида. И вот потому-то мы не можем расстаться с этой картиной. Она — наше проклятие. Он написал ее, чтобы наказать нас. Мы не можем смотреть на нее без муки. Мы никогда не спасемся от этой картины. Она — наше наказание.

Маноло(рыдая, опускается в кресло). О Паула, Кандида, как вы могли сделать это! Все, что у него осталось, — это вы, и вы бросили его, вы обратились против него! (Опускает лицо в ладони.)

Пепанг. Маноло, они всего лишь сделали то, что сделали мы с тобой.

Маноло(рыдает в ладони). О отец! Бедный, бедный отец!

Пепанг. Все мы должны повзрослеть, Маноло, все мы должны повзрослеть. О, как мы обожали его, когда были детьми! Мы гордились им, потому что он был гением, потому что он не был похож на других отцов. Мы всегда были на его стороне против мамы, помните? Бедная мама с ее вечными заботами, вечными жалобами — конечно, она не понимала его. Только мы, дети, его понимали. Мы его защищали, оправдывали, мы готовы были жить в бедности, отказывались от вещей, которые были у других детей, лишь бы наш папа мог оставаться художником. Мы были вполне счастливы, хотя уже тогда я дала себе слово, что мои дети никогда не будут страдать так, как страдали мы. А когда мы выросли, Маноло, — что мы с тобой сделали? Когда он не смог дать нам того, что было у молодежи нашего возраста, что сделали ты и я? Разве мы не обвинили его прямо в лицо в трусости и себялюбии? Разве не винили его за унижения нашей молодости? Разве не упрекали его за то, что он промотал мамино состояние? И разве мы тоже не говорили ему, что он мог бы стать богатым, если бы только использовал свой талант для преуспеяния в мире? Да, мы сделали это, Маноло, сделали — ты и я! Мы обвинили его, и мы его отвергли! Так можем ли мы сейчас судить Паулу и Кандиду?