Портрет человека-ножа - [2]

Здесь все комнаты, от подвала до чердака, могут служить пунктами наблюдения за улицей или садом. Похоже на крепость с часовым.

Человек неопределенного возраста, в серой блузе и синих саржевых брюках с расползающимися внизу штанинами, ведет двойную шеренгу детей от восьми до двенадцати лет во улице, вдоль дома сто ли тюремным. то ли больничным, то ли пансионным фасадом.

Мальчишки посматривают на окна с черными решетками и опускают взгляд к подвальному окошку, за которым мерцает тусклый, желтый, почти оранжевый свет грязной лампочки.

Группа детей идет в ту же сторону, куда течет дождевая вода. Некоторые касаются стены тыльной стороной ладоней, другие спотыкаются на плохо пригнанных булыжниках. Улица выгибается: над шеренгой детей, шагающих вдоль дома, возвышается другая, параллельная, и она движется чуть ли не посредине мостовой.

Учитель в больших черных ботинках в в куртке, наброшенной поверх блузы. Он прикрывает стоячим воротником затылок от очень мелкой мороси, на которую мальчишки не обращают внимания: приходится даже следить, чтобы идущие с краю не соскользнули в канаву.

Они удаляются, дождь утихает, и в тучах временами приоткрываются почти белые просветы.

Ребенок лежит ничком. Голые ягодицы, голая спина, голые ноги. Его рост от головы до пят-метр тридцать-сорок. Совершенно расслабленное лицо немного зарылось в траву, веки смежены, рот приоткрыт, волосы - в милом беспорядке.

Через пару часов после восхода солнца: голубое небо и яркие цвета. Свежий, словно рассвет, грациозно дремлющий труп.

Моя кровать стоит напротив стены, обитой синим шелком, где пчелы смешались с королевскими лилиями. Насекомые дрожат на ветру и машут крыльями со скоростью двигателя. Цветы на гибких стеблях указывают направление ветра, а в траве блестит прядка белокурых, золотистых волос, очень тонких на ощупь. Я подбираю ее: снизу она испачкана землей. Я выпрямляюсь, и ветер заслоняет мне взор прядью моих собственных волос.

Мне нравится эта обивка, хоть я и задыхаюсь от тесноты: летом здесь душно, а зимой кажется, будто меня похоронили заживо. В камине пылает зловещий огонь - погребальная жаровня.

Нож на красном плиточном полу, и больше ничего. Восьмиугольные, большие, лакированные плиты из материала цвета запекшейся крови. Вокруг камина, где я разжигаю огонь, они теплые.

Но это приглушенный красный, тогда как стол у окна - пылающего цвета, пусть и усеянный белой пылью, похожей на чешуйки того мотылька, что летит на пламя, привлеченный огнем, где гаснут цветы: в этой-то рдяной воде с кусающимися цветами мотылек и тонет.

Пустота. Развернуть на столе лист бумаги, уголки которого загнулись, пока он лежал у меня в кармане. Графитный карандаш оставляет легкий серый след. Вверху листа я провожу две параллельные линии, означающие веду, пишу слово «река», потом зачеркиваю и пишу «рвы». Вдоль рвов - липовая аллея: деревьев около сорока, они могучие, благоухающие, их серая и влажная кора, изрытая мелкими черными ранками, покрыта с северной стороны зеленой пыльцой. Я пишу «липовая аллея». До дома еще очень далеко.

Я остаюсь на берегу реки или рвов: за ними - луга, уже за пределами листа. Я ставлю ржавую решетку, чей рисунок напоминает пчелиные соты: ее оплетает бело-розовый вьюнок, над которым склоняется лицо.

Белое лицо приближается, словно мотылек, и огибает цветы. В заборе есть калитка, тоже с сеткой, натянутой на металлическую рамку. Чья-то ладонь быстро опускается на ручку, но та не поворачивается: заклинило из-за ржавчины. Чтобы добраться до моей реки, мальчишки обычно перелезают через эту калитку, хотя они вполне могли бы проделать отверстие в старой решетке или привести в исправность ручку - достаточно поскрести ее перочинным ножом и слегка смазать.

Я прохожу через весь сад, которого еще не нарисовал. Внизу листа - дом.

Теперь я вижу его: жирный кончик моего карандаша, с силой надавливая на бумагу, проводит толстые блестящие линии. Это общий план этажа: пропорции не совсем точны, количество комнат до конца не определено, входы, выходы, окна, начала лестниц, ведущих наверх или вниз, почти неразличимы, но это не важно. Все располагается вокруг меня удобным, утешительным образом, я нахожусь здесь, каждому месту отвечает свой жест, все совершается и легко следует друг за другом, так что я не колеблюсь.

Итак, даны улица, дом, луга, вода - и кое-что незримое.

Скоро стемнеет. Я зажигаю плоскую плиту, покрытую белым лаком. Два огонька. Кастрюля стоит на меньшем. Над нею завивается воздух.

У окна - стол из рыжего, почти не пахнущего дерева, с выдвинутым ящиком. Рядом с ковром висит пыльный охотничий трофей, засиженный мухами, а в оконное стекло глухо и однообразно бьются шмели. Голые стены изрыты глубокими трещинами, где укрываются пауки и натянута мягкая, ватная, комковатая паутина. Под поленья, аккуратно разложенные в глубине камина, забились плоские черные насекомые.

Перед рвами - стволы, растущие так близко, что между ними едва протиснется один человек, а дальше - бамбуковые заросли, лианы, древовидные папоротники и крошечный мох нежно-зеленого цвета с синеватым отливом и рыжими пятнами.