Портрет А - [85]

На мгновение отвлечемся от столь наивного определения поэзии. Она разлита в природе, ее находят в человеческом и в чуждом человеку, в красоте и в уродстве, в домах и строительных лесах, в руинах, в стариках и юношах, в кораблях и в их останках после кораблекрушения, в парусниках, — то есть всюду, и иногда, — в стихах. Не стоит и пояснять, что с ней происходит то же самое, что с разными цветами радуги, которых, по известному замечанию, в реальности не существует: «маки красны только у нас в мозгу». И только у нас в мозгу руины поэтичны.

И так как поэзия предстает перед нами в распыленном виде, скажем, в состоянии эманации, то совсем недавно мы видели много попыток, предпринятых с серьезностью настоящих ученых и в согласии с новыми веяниями, собрать рассеянное и спрятанное в руинах. Поэты старались воспеть сердцевины поэзии на непогрешимых и почти научных путях.

В прежние времена поэты также занимались поисками, но их интересовали такие малоценные и внешние элементы стиха, как рифма; история поэзии — это чаще всего лишь рассказ о попытках профессионалов, именуемых поэтами, с помощью разных комбинаций добраться до поэзии, которой они не заслуживали. Великая поэзия всегда является достоянием тех, кто искал большего, чем поэзия и, тех, кто укротил человеческую натуру или же возобладал над ней, — ученых и мистиков.

Однако пока посмотрим, какими были поиски в области поэзии в последнее время и как по-разному они велись. Решив более не упорствовать в совершенствовании поэтической техники, поэты оставили классический стих, строфу, концевую рифму, внутреннюю рифму, ритм и обратились к наиболее дряблой поэтической форме — к стихотворению в прозе. И хотя речь шла лишь о внешних изменениях, выявились и изменения точки зрения.

Поэты пришли к выводу, что воля играет роковую роль в поэзии, что, например, в XVII–XVIII веках самые поэтические фрагменты можно найти отнюдь не в стихах. Утверждая, что воля в поэзии губительна, поскольку она — средоточие консерватизма, ограничений и антипоэтичности, поэты решили ее упразднить вместе с критическим вниманием и композиционными усилиями; а после того, как всякая проверка разумом будет изгнана из писания стихов, мы прямиком попадем в поэтическое царство, куда нас прежде не пускали заботы о социальном и формальном в поэзии. (Данное рассуждение не исключает и существование иного толкования происшедшего.)

Этот опыт автоматического письма (которое на самом деле псевдоавтоматическое, потому что пишущий все же находится в сознании) представляет собой Колумбово яйцо сюрреализма. Достаточно начать писать быстрее, так, чтобы перо не поспевало за мыслью и не могло организовать ее, избегая, насколько это возможно, делать паузы или же уменьшать скорость письма, и вам неизбежно придется обращаться к чудесам бессознательного, которое, вполне возможно, представляет собой обиталище поэзии. «Пусть вам принесут, чем писать, — заявляет учитель сюрреализма,^{143} — устройтесь в таком месте, где не будете испытывать неудобства, и ваша мысль сможет сосредоточиться на самой себе. Погрузитесь, насколько можете, в самое пассивное состояние, или же — в наиболее восприимчивое. Начинайте быстро писать, не выбирая при этом темы, достаточно быстро, чтобы не останавливаться и не впасть в искушение перечитать написанное. Первая фраза придет сама собой, поскольку известно, что в каждую секунду в нашем сознании присутствует некая чуждая ему фраза, которая только и ждет, как бы выйти наружу. Когда речь заходит о следующей фразе, то высказаться по этому поводу достаточно сложно, в ее рождении бесспорно принимает участие как наше сознание, так и бессознательное, если только допустить, что написание первой строки может повлечь за собой хоть минимальное понимание. Впрочем, это не ваша забота… Пишите сколько хотите. Доверьтесь неисчерпаемости шепотов».

Этот опыт автоматического письма, опробованный на ком угодно — поэте, машинистке, светской даме, медицинской сестре, служащем, творит чудеса. Многие решили, что вот она, поэзия. Опыт настолько вдохновил Бретона, что он даже стал говорить о «коммунизме в области гениальности».^{144} Это — его собственные слова. Достаточно лишь прибегнуть к разработанному методу. Бретон решил, что дверь в поэзию широко распахнута перед всеми, и не в переносном смысле. Он поверил в это, а вместе с ним и многие другие. Результатом этой веры стали тысячи страниц сюрреалистической писанины. Я видел в резиденции сюрреалистов на улице Гренель кипы подобных опытов, которые не умещались в ящиках (а это было в самом начале их деятельности). Поскольку я попросил разрешения опубликовать некоторые из этих произведений, передо мной водрузили на стол десятки килограммов этих рукописей и предложили: «Публикуйте что хотите» ведь они нисколько не сомневались, что все — восхитительно. Все и было восхитительно, но поэзии там было всего ничего, да и та задыхалась между этими страницами и нескончаемой скукой. Теперь эти тексты нечитаемы. В автоматическом письме не было поэзии, но оно представляло собой удивительную возможность легко установить отношения с подсознательным, получить доступ к огромной территории, на которой можно было играть как захочется, не соблюдая правил, не испытывая стыда, не страдая от ограниченности и даже от отсутствия мысли. Все были захвачены экзальтацией, ликованием человека, открывшего для себя свойства наркотика, а вернее — ликованием внезапно разбогатевшего бедняка. Но это невыразимое ощущение свободы, которое давалось таким способом письма, не передавалось читателю… Его надо было познавать в самом себе. И то, что казалось восхитительным, удивительным еще лет десять назад, сегодня кажется настолько лишенным поэзии и пустым, что я не смог найти ни одного хорошего текста, который был бы примером исключительно автоматического письма, чтобы прочесть его вам.