Портрет А - [43]

И вплоть до сегодняшнего дня ни один из них так и не поднял головы, чтобы взглянуть на нас. Они скорее предпочтут быть раздавленными.

11

И еще она пишет ему:

«Вам и не снилось, что делается на небе, такое надо увидеть самому, иначе не поверишь. Вот, например, эти… но я пока не стану их называть».

Хотя кажется, что они ужасно тяжелые и занимают чуть ли не все небо, они — при своих громадных размерах — весят не больше, чем новорожденный младенец.

Мы называем их облаками.

Это правда, что из них льется вода — но не потому, что их сжимают или толкут. Это ничего бы не дало — воды в них очень мало.

Просто они становятся все длиннее и длиннее, шире и шире, опускаются ниже и ниже, одновременно набухая, и в конце концов начинают ронять капельки воды — да, воды. И тогда промокаешь насквозь. Мы бросаемся наутек, в ярости, что позволили застигнуть себя врасплох; потому что никто не может заранее угадать, когда облака начнут выпускать свои капли; иногда они и за несколько дней не выпустят ни одной. Но сидеть дома и ждать, пока набухшие облака проплывут мимо, бессмысленно.

12

Озноб, содрогания, колыхания — преподавание этих дисциплин в здешних краях поставлено плохо. Нам неведомы истинные законы, и когда происходит нечто подобное, оно застает нас врасплох.

Тут, несомненно, дело в Ритме. (А у вас — тоже так?) Просто нужно чуть-чуть его опережать — я хочу сказать, успевать заранее, на какой-то миг раньше. Вы слышали историю о блохе в ящике комода? Слышали, конечно. Как в ней все верно подмечено, не правда ли? Даже не знаю, что вам еще сказать. Когда же мы наконец встретимся?

Стихи

Передышка в гóре (пер. А. Поповой)

Горе, мой старый трудяга,

Горе, присядь,

Передохни,

Передохнем немного — и я, и ты,

Передохни,

Ты меня обнаружишь, накажешь, свое превосходство докажешь.

Я пепелище твое.

Мой старый театр, моя привязь и пристань,

Мой погреб добра,

Мое грядущее, мой горизонт, мой верный друг,

В твоих раскатах, в твоих разливах, в твоих кошмарах

Я растворюсь.

Девушка из Будапешта (пер. В. Козового)

В девическом влажном тумане дыхания я отыскал свое место.

Я ушел, я исчез, я не тронулся с места.

Руки ее невесомы. Коснешься их — будто вода.

В ее взгляде увядшее тает. Одни остаются глаза.

Гибкие травы, цветы молодые на лугу поднимались у нас.

На груди моей легкая тяжесть — это ты на нее оперлась.

Всею тяжестью ты оперлась — теперь, когда ты испарилась.

На пути к смерти (пер. В. Козового)

На пути к Смерти

Мать столкнулась с ледовой глыбой-горой;

Слово молвить пыталась,

А слов не осталось;

С ледовой, в охлопках, горой.

Тут она посмотрела на нас, — я был с братом,—

И прослезилась, узнав.

Мы сказали ей — чушь, разумеется, дикая,—

что, мол, чувствуем и сознаем.

И она тогда вдруг так прелестно, такой нежной

зарделась улыбкой —

Вся, как девочка, в ней расцвела;

Такой детской улыбкой, почти шаловливой;

Потом ее скрыла Тьма.

Старость (пер. В. Козового)

Вечера! Вечера! Сколько их от единственной зорьки!

Обломки, тлеющие струпья, по ветру клочки!

Лег на ночь — легион залег, фатальная разруха!

Старость, заводь, воспоминанья: пристанища тоски!

Беспомощные снасти, неспешная разборка…

Итак, ты лишний, упираться не к чему!

Взашей! На дно — взашей!

Свинец паденья, шлейф туманный позади…

И струйка бледная несбывшегося Знания.

Скрипка (пер. А. Поповой)

У меня есть скрипка, скрипка-жирафа;

играю на ней — карабкаюсь вверх,

подскакиваю от хрипов ее,

галопом по чутким струнам, по брюху, жадному

до простецких страстей,

брюху, которого никто никогда не насытит,

по большому и грустному деревянному сердцу,

которого никто никогда не поймет.

У моей скрипки-жирафы в характере тягостный стон,

полный важности, словно в туннеле,

озабоченный вид, погруженность в себя,

как у толстых прожорливых глубоководных рыб,

но в посадке головы все-таки есть надежда

на возможность взлететь стрелой — и уже никогда

не упасть.

В сердцах погружаюсь в пучину стонов ее, гнусавых

раскатов

и нежданно-негаданно извлекаю

вопли паники, обиженный плач младенца,

так что сам оглянусь тревожно,

и нахлынет раскаянье, безнадежность,

и еще что-то горькое, что нас сближает и тут же

разводит.

Слушай, когда Ты придешь? (пер. А. Поповой)

Слушай, когда Ты придешь?

Однажды, простерши длань

над домом моим и кварталом,

где я как раз дозрел до кромешной тоски,

с раскатом грома

рванешь меня властно и жутко —

и прочь из плоти моей и заскорузлой плоти

моих картинок-мыслей, дурацкой вселенной;

воткнешь в меня твой пугающий зонд,

страшный нож Твоего прихода,

и вмиг возведешь над моими соплями

Твой светлый необоримый храм,

отправишь меня в вертикальный путь

не человеком — снарядом,

ТЫ ПРИДЕШЬ.

Ты придешь, если ты есть,

разобраться с кашей в моей голове,

с моей клятой свободой,

из Эфира явишься, да мало ли мест,

может, ты у меня внутри, в потрохах,

мою спичку смахнешь в Твою глубину —

и прощай, Мишо.

Или как?

Совсем никогда?

Скажи, Главный Приз, где тебя ждать?

Из цикла «Трудности» (пер. А. Поповой)

Портрет А. >{103}

Зайдет речь об Атлантике, со всех сторон: Океан! «Океан»!^{104} И возведут к потолку свой внутренний взгляд.

Но зародилась на земле и другая жизнь, тщедушная, жалкая, вроде крысиной: еле слышное хрум-хрум, и то не всегда различишь, шерстинки, топоток — и снова все стихло. Жизнь А. — одна из таких незначительных жизней, но и она — Океан, Океан, и к тому же в движении, а куда лежит его путь? И его «я» загадка.