Портрет А - [40]

Она почувствовала, что резко похолодало и во мне она совершенно ошиблась.

И ушла растерянная, осунувшись, будто ее обокрали.

III

Мне трудно поверить, что это дело обычное и со всеми бывает. Иногда я так глубоко ухожу в себя, в единый плотный шар, что, сидя на стуле, от которого меньше двух метров до лампы на моем письменном столе, я с большим трудом и далеко не сразу могу достать взглядом до этой лампы, хотя глаза у меня широко открыты.

Странное чувство охватывает меня, когда я обнаруживаю этот круг, в котором я замкнут.

Мне кажется, что даже снаряд или удар молнии не смогли бы ко мне пробиться — как будто я со всех сторон обложен матрасами.

Попросту, это ведь неплохо, когда корень всех тревог оказывается на время надежно зарыт.

В такие моменты я недвижим, как в склепе.

IV

Больной передний зуб вгонял свои иголочки далеко вверх по корню, чуть не под самый нос. Скверное ощущение!

А как же магия? Да, конечно, но тогда надо все силы согнать чуть не под самый нос. Так нарушить равновесие! И я медлил, сосредоточившись на другом — изучал, как устроена речь.

Тем временем проснулся застарелый отит, уже три года не дававший о себе знать, пошел тоненько покалывать в глубине уха.

А значит, пора решаться. Все равно намок, так ныряй в воду. Потерял равновесие — устраивайся по новой.

Итак, я отложил работу и сосредоточился. За три-четыре минуты я избавился от боли, которую причинял отит (я знал способ). Для зуба времени нужно было в два раза больше. Уж в таком дурацком он был месте — чуть не под самым носом. Наконец и с этим покончено.

Так оно всегда; удивляешься только в первый раз. Самое трудное — найти место, где болит. Потом соберешься и двигаешься в ту сторону в темноте на ощупь, пытаясь ограничить эту область (люди нервные, не в силах сконцентрироваться, ощущают боль всюду сразу), потом, по мере того как к ней приближаешься, прицеливаешься все более тщательно, ведь область эта становится меньше и меньше, в десять раз меньше булавочной головки; а вы все следите за ней неотрывно, напрягая внимание, испуская в ее сторону всю вашу радость жизни, до тех пор, пока болевая точка перед вами не исчезнет совсем. Это значит, вы правильно определили место.

Теперь остаетесь там, не прилагая особого труда. За пятью минутами усилий должны следовать часа полтора-два покоя и нечувствительности. Это для людей не слишком сильных и не слишком одаренных; таково мое собственное время.

(Из-за воспаления тканей остается чувство давления на маленьком замкнутом участке, — как после инъекции обезболивающего.)

V

Я такой слабый (а раньше было еще хуже), что если бы хоть кто-то оказался мне близок по духу, я тут же был бы им покорен, поглощен и во всем от него зависим; но я настороже: я внимательно, чуть ли не с остервенением слежу за тем, чтобы всегда оставаться собой и никем больше.

Благодаря такому порядку у меня теперь все больше и больше шансов никогда не встретить никого близкого мне по духу и продолжать свободно разгуливать по этому миру.

Больше того! Я так окреп, что бросил бы вызов самому могущественному человеку. Кто мне навяжет свою волю? Я стал таким изощренным и тренированным, что даже стоя со мной нос к носу, он бы просто меня не увидел.

Мой конёк >{99}

Я вырастил себе небольшого конька. Он носится по комнате вскачь. Такое у меня развлечение.

Поначалу я тревожился. Думал, а вдруг он не вырастет. Но мое терпение было вознаграждено. Теперь мой конёк ростом выше пятидесяти трех сантиметров, а ест и переваривает — как взрослый.

Главная проблема была с Элен. Женщины вечно что-нибудь придумают. Чуть-чуть навоза — и у них портится настроение. Такие вещи их выбивают из колеи. Глядишь, они уже на себя не похожи.

«У него же такой крохотный зад, там помешается совсем немного навоза», — говорил я Элен, но она… Ладно, неважно, что о ней теперь говорить.

Меня тревожит другое: иногда с моим коньком ни с того ни с сего происходят странные превращения. Голова у него вдруг распухает, распухает — не пройдет и часу, как выгибается и вспучивается спина, разлезается клочьями и полощется, если в окно задувает ветер.

Ох! Вот наказанье!

Я думаю, а вдруг он только притворяется коньком, ведь конь, даже маленький, не должен развеваться, словно знамя, полоскаться на ветру, хоть бы и считанные секунды — все равно не должен.

Не хотел бы я, чтоб он меня одурачил, я ведь отдал ему столько сил, столько ночей не спал, защищал его от крыс, от опасностей, которые всегда тут как тут, от детских болезней.

Иногда его смущает, что он такой карлик. Он даже пугается. А как подойдет время гона, перескакивает огромными прыжками через стулья и ржет, отчаянно ржет.

Все окрестные зверюшки женского полу прислушиваются: и собаки, и куры, и кобылы, и мыши. Но ничего не происходит. «Нет, — решает каждая в свой черед, повинуясь инстинкту, — меня это не касается». Так до сих пор никто и не отозвался.

Мой конёк глядит на меня, и в глазах у него отчаяние и злоба.

Но кто тут виноват? Я, что ли?

Зверек-замкоед

Я встретил его в гостиничном коридоре, где он прохаживался с маленьким зверьком-замкоедом.

Он сажал зверька себе на локоть, и тогда зверек был доволен и съедал замок.