Портрет А - [38]

Природный задор, огонь в крови и природная воинственность китайцам непонятны.

Китай — настолько миролюбивая по своей сути страна, что там полно бандитов. Если бы китайский народ не был так миролюбив, он бы взялся за оружие и навел порядок, чего бы это ни стоило. Но не тут-то было.

Крестьянина или мелкого торговца могут трижды ограбить, обездолить или даже ограбить десять раз. И все же даже после десятого раза у него останется в запасе еще немного терпения.

Вечное в Китае состояние неопределенности, ведь риску подвергаются и ваше добро, и ваша жизнь, для европейца — вещь невыносимая и тревожащая, а китайцы спокойно во всем этом варятся. Они сами игроки, но умеют быть и игрушкой.

* * *

Только в Пекине я понял иву — не плакучую иву, а чуть склоненную — самое китайское из деревьев.

В иве есть какая-то уклончивость. Листва у нее эфемерная, ее движение напоминает слияние рек. В ней скрыто больше, чем мы видим, больше, чем она показывает. Это самое нехвастливое дерево. И хотя иногда ее пробирает дрожь (непохожая на тревожный и краткий трепет берез и тополей), в ней нет воздуха, она ни к чему не привязана, без конца блуждает и плавает, чтобы, вопреки воле ветра, оставаться на месте, словно рыба в быстрой реке.

Мало-помалу ива меняет вас, каждое утро дает вам урок. И покой, который идет от ее колебаний, настолько входит в вас, что в конце концов, стоит вам открыть окно, и к глазам подступают слезы.

* * *

Есть вещи, которые кажутся сначала почти бесцветными, но китайцам в них мгновенно (а нам вовсе нескоро) открывается тайная волнующая сладость, и вот в них-то китайцы и вложили свою бесконечность, бесконечную точность и вкус.

Нефрит, отполированные и словно бы влажные камни, только без блеска, мутные и непрозрачные, слоновая кость, луна, одинокий цветок в горшке, мелкие веточки со множеством разветвлений и крохотными тонкими дрожащими листиками, далекие пейзажи, подернутые еле заметной дымкой, продырявленные и словно истерзанные камни, еле слышное вдали женское пение, водяные растения, лотосы, краткий, как звук флейты, свист жабы в тишине, пресные блюда, чуть надтреснутое яйцо, клейкие макароны, акулий плавник, моросящий дождик, сын, который, выполняя долг перед родителями, слишком буквально следует обычаям, с такой раздражающей точностью, что оторопь берет, растения всех видов, сделанные из камня, — с пухлыми цветами, венчиками, лепестками и чашелистиками, воспроизведенными с безобразным совершенством, узники, заключенные в тюрьму за инакомыслие, которых заставляли играть пьесы при дворе и принуждали выходить на сцену, все эти жестокости, прелестные и немного не от мира сего, — именно они в давние времена доставляли китайцам большое удовольствие.

* * *

Китайцы на фоне всех остальных желтокожих народов отличаются какой-то весомостью и просто — увесистостью, они даже сами с возрастом становятся немного как бочки цилиндрической формы.

Рядом с большими воротами Тяньаньмэнь в Пекине Триумфальная арка на площади Этуаль кажется невесомой и легко перемещаемой. Ванна в южном Китае — зачастую просто глиняный горшок и ничего больше (из которого маленькой кружкой черпают воду и льют на себя), это большой горшок, но такой тяжелый, что, кажется, рояль передвигался бы легче. Есть в китайцах какая-то скрюченность, будто они присели на корточки. Их скульптуры львов похожи на жаб, которые скорчили страшные рожи. Их бронзовые журавли и гуси давят на землю с человеческой тяжестью, это очеловеченные птицы, привыкшие ступать по твердой земле. Мебель у них приземистая. Фонари — толстые и пузатые, в каждом доме найдется пара таких подвешенных в воздухе бочек, которые неторопливо покачиваются.

В самых нищенских жилищах с абсолютно голыми стенами — надутый красный кувшинище, патриарх на престоле.

На японских афишах иероглифы худосочные и не связаны друг с другом. На китайских же они толстопузые, настоящие неваляшки или зады гиппопотамов, наползают друг на друга с дурацкой самоуверенностью и напоминают самые низкие и самые волнующие звуки контрабаса.

Ни в одном городе мира нет таких мощных, таких красивых, такого надежного вида ворот, как в Пекине.

* * *

Следует хорошенько усвоить, что китайцы — существа из разряда самых чувствительных. У них по-прежнему душа ребенка. Вот уже четыре тысячи лет.

Как у этого ребенка с добродушием? Да не очень. Зато он впечатлительный. При виде дрожащего листика у китайцев в душе все переворачивается, медленно плывущая рыба заставляет их чуть ли не лишаться чувств. Кто не слыхал Мэй-Ляньфаня,^{96} тому не знакома волнующая, душераздирающая сладость, вкус слез, мучительная изысканность благодати.

И даже в трактатах о живописи,[44] например в трактате, озаглавленном «Слово о живописи из сада с горчичное зерно»,[45]^{97} столько благоговения и поэзии, что слезы наворачиваются на глаза.

Китайцев задевает любой пустяк.

Ребенок жутко боится, что его унизят.

Кому не случалось быть в положении Рыжика?[46] Страх унижения настолько в натуре у китайцев, что формирует их культуру. Отсюда происходит их вежливость. Чтобы не унизить другого. Они унижаются сами, ради того, чтобы их не унизили.