Портной из Панамы - [37]

— Ноги не двигаются, — объясняет Пендель добродушному сержанту. — Прямо как прилипли. Мышечная судорога, что-то в этом роде. Иначе бы я давно удрал.

— Не волнуйся, сынок. Скоро подлечим твои ноги, — ласково обещает сержант.

Он видит, как стоит, тощий и голый, в кирпичном мешке камеры предварительного заключения. А затем наступает череда бесконечно долгих ночей, и синие униформы избивают его, сменяя друг друга. Примерно так же, как били тогда Марту, но с большим рвением, и еще из-за пояса у каждого нависает по пинте пива. А добродушный сержант и, видимо, примерный семьянин подстегивает их. Потом Пенделя окатывают водой, и он захлебывается, тонет.

Дождь перестает. Этого никогда не было. Машины весело блестят фарами, все радостно торопятся домой. Пендель смертельно устал. Включает мотор, вцепляется обеими руками в руль, и машина медленно ползет вперед. Как бы не угодить в канаву. В ушах вдруг зазвучал голос дяди Бенни, и он снова стал улыбаться.

— Это был взрыв, Гарри, мальчик, — шепчет сквозь слезы дядя Бенни. — Взрыв плоти.

Возможно, без этих еженедельных визитов в тюрьму дядя Бенни так никогда бы и не поведал Пенделю о его происхождении. Но вид племянника, застывшего перед ним на скамье в синем комбинезоне из грубой хлопчатобумажной ткани с вышитым на кармашке именем, столь жалок, что виноватое сердце дяди Бенни просто не выдерживает; причем совершенно неважно, сколько пирожков с сыром и книг прислала с ним сердобольная тетя Рут или сколько раз дядя Бенни выражал благодарность племяннику за то, что тот даже в данных обстоятельствах остался ему верен. Иначе говоря, держал пасть на замке.

Это была моя идея, сержант… Я сделал это просто потому, что ненавидел этот склад, сержант… Я страшно злился на дядю Бенни за то, что тот заставлял меня вкалывать днем и ночью и не платил ни гроша, сержант… Мне нечего добавить, ваша честь, кроме того, что я глубоко сожалею о своих преступных действиях и о том, что принес столько горя людям, которые любили и воспитали меня, в особенности, моему дяде Бенни…

Бенни уже очень стар — и кажется ребенку древним, как раскидистая ива у реки. Он родом из Львова, и годам к десяти Пендель знает Львов не хуже его самого, точно он там родился. Все родственники Бенни были простыми крестьянами, ремесленниками, сапожниками, еще и приторговывали понемногу. И для многих из них поезд, который увозил их в лагеря из гетто, стал первой и последней возможностью хоть краешком глаза увидеть мир. Но только не для Бенни. Ведь уже в те дни Бенни был красивым и модным молодым портным с большими планами на будущее. И вот неким непостижимым образом ему удалось уговорить немцев выпустить его из лагеря, и он уехал в Берлин, где обшивал немецких офицеров. Впрочем, то был вовсе не предел его мечтаний. В мечтах он видел себя учеником самого Джигли, пел тенором и являлся владельцем роскошной виллы на холмах Умбрии.

— Эти шмотки для вермахта были просто супер, Гарри, мальчик, — говорил убежденный демократ Бенни, у которого вся одежда называлась «шмотками», вне зависимости от ее качества. — Но знаешь, что я тебе скажу. Ты можешь напялить лучший в мире аскотский костюм, носить охотничьи бриджи и сапоги наилучшего качества, но это еще никого не спасало. Да на мундирах этих фашистов сроду ни одной латки не было, а потом настал Сталинград, и все у них покатилось к чертям.

Из Германии Бенни перебрался на Лиман-стрит в восточной части Лондона, где вместе со своим семейством организовал потогонное производство по пошиву верхнего платья. По-видимому, все с той же целью — попасть в Вену и петь в опере. Уже тогда Бенни был ходячим анахронизмом. К концу сороковых все портные-евреи перебрались в Стоук Ньингтон и Эдгвер, где занялись менее уязвимым бизнесом. На их место пришли индусы, китайцы и пакистанцы. Бенни не сдавался. Вскоре Ист-Энд стал его Львовом, а Эверинг Роуд — самой красивой улицей в мире. А пару лет спустя к ним на Эверинг Роуд перебрался старший брат Бенни, Леон, вместе со своей женой Рашель и семью ребятишками. Тот самый Леон, обрюхативший восемнадцатилетнюю служанку-ирландку, которая назвала своего внебрачного сыночка Гарри.

Пендель мчался в вечность. Преследуемый утомленными глазами размытых красноватых звезд над головой, он хотел угнаться за своим прошлым. Он почти смеялся во сне. Принятое решение было предано забвению, зато каждый слог, каждая нотка страстного монолога дяди Бенни вспоминались с ревностью.

— Как это Рашель позволила твоей матери переступить порог дома? До сих пор ума не приложу! — говорил Бенни, потряхивая своей знаменитой шляпой. — Не надо было большого ума, чтоб сразу же догадаться, какой это динамит. Невинная или целомудренная — не в том дело! Едва достигшая половой зрелости и страшно глупая шикса,[9] вот кто она была тогда. Только подтолкни — и готова. Да у нее все это на физиономии было написано!

— А как ее звали? — спросил Пендель.

— Черри, — ответил дядя Бенни со вздохом умирающего, готового распрощаться с последним своим секретом. — Уменьшительное от Черида, кажется, хотя я никогда не видел ее удостоверения личности. Возможно, на самом деле ее звали Терезой, или Бернадетт, или же Кармель, но все говорили Черида. А отец ее был каменщиком из графства Майо. Тогда ирландцы жили еще беднее нас, вот и приходилось нанимать в служанки ирландок. Мы, иудеи, не слишком любим стариться, Гарри, мальчик. И твой отец был в этом плане похож на остальных. И знаешь, вовсе не вера в загробную жизнь поддерживает нас, да. Слишком уж долго приходится простаивать в очередях в длинных коридорах, чтоб попасть в приемную господа бога, в это самое чистилище, и там снова ждать, и очень многие сомневаются, что он к нам выйдет. — Дядюшка перегнулся через металлический стол и схватил Пенделя за руку, сжал в своей. — Послушай меня, Гарри, сынок. Евреи просят прощения у человека, а не у бога. И это плохо на нас отражается, поскольку любой человек куда как больший обманщик, чем бог. Вот я смотрю на тебя, Гарри, и прошу прощения. Отпущение грехов можно получить и на смертном одре. Нет, именно прощения, Гарри, именно ты должен подписать этот чек.