Портмоне из элефанта - [49]

А потом был свет… Много-много света и людей в белом. В несвежем белом. Я был спеленут тоже в белое. Тоже в несвежее. А потом я присмотрелся и увидел, что свет был через решетку. А потом меня кололи прямо через пеленку. Шприц был длинный, как субмарина, но мне было не больно. Я знал — это все обман. Потому что сделать им все равно ничего не удастся. Потому что под их смирительной пеленкой меня защищал и опоясывал собственный друг. Чешуйчатый лишай. Опоясывающий…

Ценный сосед

Печка в машине в последнее время постоянно барахлила, и когда он подъехал к Немецкому кладбищу, ноги уже начали основательно подмерзать. Он прикинул в уме — на деньги, что ушли на подержанную иномарку, он свободно мог бы купить два новых «жигуля» и «Оку» на сдачу, для Наташки. О том, что Наташки давно больше нет, он легкомысленно забыл. «Больше нет» — относилось не к высшему, подземно-заоблачному смыслу бытия, а вполне к земному, юридическо-правовому ее нынешнему статусу постоянного жителя Германии с перспективой на гражданство в установленный срок. Наташка имела водительские права, честным образом получив их в Москве еще задолго до внезапно надвинувшегося на всех нормальных людей капитализма, прихватившего с собой из японского порта Иокогама десятки и сотни тысяч списанных последней стадией империализма легковушек, предназначенных для обслуживания многочисленных представителей несоциалистического правостороннего движения. В отличие от прочих жен, неравномерно, но, так или иначе, системно распределенных по степеням требовательной настырности, неуемных желаний и хорошо рассчитанных обид, ловко соединяемых в нужный момент с нежным влажным взглядом, Наташка понятия не имела о существовании в браке такого ужасающего количества ухищрений, приемов и приемчиков и поэтому просто честно любила семью на основе принципов покладистости, нетребовательности и доверчивого послушания отцу своего сына — ученика средней общеобразовательной школы. От автомобильного руля, и от правого, и от левого, она шарахалась, как черт от ладана, в силу той самой нетребовательности к жизни в бытовом ее аспекте, и предпочитала до последнего дня пребывания на родине самые понятные для нее виды передвижения — общественным транспортом, в основном с использованием метро, если понизу, и «рогатых» — если сверху.

— Потому, что они, Гер, на тебя похожи, — серьезно говорила она мужу.

— Рогами? — уточнял он.

— Нет, лицом, — так же серьезно отвечала она, не желая участвовать в его вечном ерничестве на святую тему троллейбусно-супружеской верности.

Через пару месяцев после прибытия на новую родину и долгих поисковых разъездов они обосновались в небольшом, довольно провинциальном городке Карлсруэ, где Наташке сразу понравилось правильное сочетание природы и образования: пленэр — для нее и небольшой, но вполне известный в Западной Германии университет — для их с Геркой сына. Хозяина первых съемных апартаментов звали Карл, что, конечно же, моментально спровоцировало выданную синхронно мужем и сыном шутку:

— Карл, еру я…

Мама посмотрела на обоих нехорошо и виновато улыбнулась в направлении хозяина.

— Я, я! — добродушно подтвердил немец. — Карлсруэ… Карашо, херр Херман!..

— Двойной херр! — прыснул в кулак Гера и победоносно взглянул на Наташку. Вот тебе, мол, уже первые продуктивные моменты эмиграции…

О папином трудоустройстве напрягаться не было нужды — свежая российская действительность так глубоко взлопатила веками залежавшуюся в отечестве товарно-денежную перегнойную массу, что о постоянном пребывании с семьей и речи быть не могло — бизнес требовал жизни между «здесь» и «там», и на «там» приходилась большая часть года, теперь уже — четвертого.

Водить машину Наташка начала со второго месяца жизни в Германии — сразу хорошо и уверенно.

«Надо позвонить, чтобы масло в коробке поменяла, — внезапно вспомнил он, припарковав машину рядом с кладбищенскими воротами, — чтоб не подгорело…»

Он открыл багажник и вытащил оттуда сумку из кожзаменителя. Когда-то он купил ее в Париже, когда только начали выпускать за границу и денег еще не было никаких, а каких было — хватило только на нее, да и то на Блошинке — знаменитой парижской толкучке. Сумка уже давно поистрепалась, оказавшись из какого-то китайского эрзац-повторителя малазийского кожзаменителя, и последние доэмиграционные годы в основном предназначалась для перевозки на дачу шашлыка, замаринованного лично Геркой за сутки до его веселого поедания всей семьей, включая главную шашлычную попрошайку — лохматую Джульку. Сейчас шашлычная эта сумка содержала в себе печальный груз. В ней, бок о бок, находились: пустая литровая банка с крышкой из старых стеклозапасов, детский песочный совок, старая газета, читанный «Спид-Инфо» с голой эстрадной певичкой на обложке, пара пакетиков фосфалюгеля и завернутый в алюминиевую фольгу бутерброд с сыром — быстрое средство, чтобы снять при необходимости ноющие приветы от недавно напомнившего о себе осеннего язвенного обострения. Кроме того, в сумке тяжело перекатывалось главное — гипсовая урна с прахом Геркиной матери, Любови Петровны.