Порт-Судан - [7]

И все же, честно говоря, кое-что А. покупал регулярно — это бутылки виски. Две, три в неделю, часто и больше, пустые бутылки были выстроены плотными рядами вдоль длинной загородки, отделяющей кухню от прихожей, как в тире на ярмарке. Можно сказать, что вся маниакальность моего друга — а у него это было, сообщила она, ничуть не удивив меня: как и все тревожные натуры, он был одержим страстью к порядку — воплотилась в выстраивание и выравнивание этих бутылок, что не мешало беспорядку течь по его венам, порождая хаос в уме и разрушая его тело. Как будто он что-то строил, дом или могилу, из коричневато-золотистого стекла, заботясь о том, чтобы аккуратно соединить каждый элемент. Все шло как попало — письма, например, раньше аккуратно рассортированные по стопкам, ныне валялись где придется, чаще всего нераспечатанные, — но сейчас, как ни парадоксально, лишь через этот заслон, как через витраж, проникал свет, подтверждая утерянный смысл точности и размеренности.

Прислуга сказала еще, что на стенах виднелись следы крови. Наверное, он поранился, ударяя по ним кулаками.

Уборщица не очень удивилась, когда, придя однажды в среду, как она это делала годами, увидела печати на дверях. Не очень удивилась, но расстроилась, это так. Позднее квартиру вновь должны были сдать, ее пригласили сделать генеральную уборку, вот тогда она и обнаружила письмо, не содержащее ничего, кроме изъявления старой дружбы, оно и привело меня с побережья Красного моря в Париж, ставший чужим, оцепеневшим от холода в конце зимы.

5

Кажется, я сказал, что корабли больше не садились на мель у Порт-Судана, как в других местах. Просто я так выразился, и это не совсем точно, потому что на самом деле коралловые рифы были усеяны обломками кораблей. Их было не менее двух на North Towartit Reef, французы его называют Силайе, три — по соседству от входного маяка, один — немного южнее, на Protector Reef, не говоря об Умбрии, корпус которой, набитый взрывчаткой, виднелся на поверхности, так что шлюпбалки были на уровне воды, она находилась в миле на норд-норд-вест от южного маяка Wingate Reef. Эти подтачиваемые ржавчиной монументы, о которые бились морские волны, окружая их радугой, казались линией древних укреплений, охраняющих побережье мертвого города.

Я всегда любил обломки кораблей, они — мое тщеславие. Я посещал их так часто, как мог, те, что несли караул перед крышами, зданиями, подъемными кранами, телевизионными башнями Порт-Судана, расплывающимися в дали пламенеющего воздуха. Зыбь, сначала заполняющая, а потом опустошающая эти замки из листового железа, создавала странную варварскую музыку из хрипов, свистов, урчаний, чмоканий, перемежаемых глухими ударами. В прозрачной воде изгибались мурены, свернувшиеся в недрах машин, вдруг раскручивались из колец в пятнистые хлысты и на поверхность устремлялись глотки, усеянные бритвенными лезвиями.

Однажды я был свидетелем отвратительного зрелища: несколько злобных дебилов, наемников портового бандита Нимура, бросили на растерзание этим монстрам щенка; как только первая бросилась на него и пролилась кровь, все тотчас превратилось в месиво кишащих мраморных змей, стремящихся сожрать друг друга и разорвать на части свою добычу. Я достаточно повидал за свою жизнь, и далеко не самого лучшего, но никогда я не забуду крики раздираемого на части животного, свирепый водоворот, хохот извергов, эхом отдающийся в развороченных железяках корабля, узел из бьющихся в пурпурной пене хищников, сплетенную плоть, раздираемую и раздирающую, никогда этого не забуду, потому что таков был лик Горгоны.

Хотя обычно в этих руинах на меня нисходило какое-то умиротворение. Обычно я ходил туда в компании женщины-данкалийки, наделенной грацией печальной и беспечной. Мы не разговаривали друг с другом, не касались друг друга, или почти не касались. То малое, что я знал о ее жизни, о проклятии, которым стала для нее красота, позволяло мне понять ее молчаливость; в моем же молчании, думаю, она уважала загадочность, определенно свойственную белым. Мы ходили по пустынным узким коридорам корабля, держась за руки. Легкий бриз давал на миг забытье от пекла. Я садился, она присаживалась на корточки, соединив тонкие руки под подбородком, я доставал из кармана губную гармонику и играл на ней; это был единственный случай, когда на ее лице появлялось выражение детской радости (даже в то время, когда мы занимались любовью — иногда мы все же это делали, — она сохраняла на лице безразличную маску), мы смотрели на птиц, парящих в пылающем небе, на колыхание радужных шляпок медуз, которых англичане называют «португальский кораблик» — длинные лиловые щупальца этих медуз могут причинить смерть. Нас можно было принять за сумасшедших или за призраки. Нам хорошо было друг с другом, я представляю, как одна пара входит в глубокую печальную воду, потому что мир вдруг казался исчезнувшим. Мы вместе отплывали к морям, никогда не ведомым людям.

Он стал таким, про кого говорят — развалина, — сказала консьержка; ее злобный вид мне не понравился сразу. Впрочем, страсть к сплетням пересилила подозрительность, что она питала ко всем посторонним в доме, потому она охотно ответила на все мои вопросы и даже сверх того. Ее непреодолимо влекло к самым непристойным секретам, она мне тотчас сообщила, что А. и его подруга имели обыкновение «создавать много шума по ночам». Затем, видя, что я не реагирую, и опасаясь, вдруг я не понял, добавила: и не только ночью, на них это находило хоть когда. Даже в полдень, — подчеркнула она: в ее глазах это казалось верхом развращенности. С этой точки зрения она могла себя поздравить с переменами в жизни моего друга: отныне в его постели было тихо. Общественный порядок выиграл, но ее любопытство, очевидно, потеряло: чувствовалось, что за показным удовлетворением крылась явная досада разочарования. Правда, другие шумы пришли на смену, конечно, не такие аморальные, как раньше, но тоже нарушающие спокойствие, — бесконечные шаги А., из-за которых все время скрипел пол, он по сотне раз проделывал один и тот же путь, пока она не выдерживала и не ударяла несколько раз в потолок: А. жил этажом выше. Или музыка — всегда одни и те же мелодии, она не могла их различить и обозначила как «печальные» и даже «скучные»; он их слушал, пока не начинали синеть окна от зари и не выкатывали баки для мусора во двор. Бедный, сейчас он уж никогда не будет шуметь, — добавила она сурово.