Порожденье тьмы ночной - [50]

— Я ни твоя судьба, ни дьявола, — сказал я ему. — Ты только взгляни на себя! Приперся покарать Зло голыми руками, а теперь уходишь восвояси, стяжав славы не более, чем пешеход, попавший под автобус. И поделом. Человек, ополчившийся на зло в чистом виде, иной славы и не заслуживает.

— Всегда хватает весомых причин сражаться, — продолжал я, — но нет ни одной, чтобы без удержу ненавидеть, вообразив, будто твою ненависть разделяет Всевышний. В чем зло? В той огромной доле каждой души, что жаждет беспредельно ненавидеть, ненавидеть, залучив на свою сторону Господа. Этой своей стороной человек и липнет ко всякой мерзости.

— Это та сторона личности безумца, — сказал я, — что карает, поносит и радостно затевает войны.

То ли слова мои на него так подействовали, то ли спиртное, то ли унижение, то ли боль от сломанных костей — не знаю, но О’Хэа стошнило. И как! С четвертого этажа блеванул прямо на пол вестибюля.

— Поди вытри, — приказал я.

О’Хэа повернулся ко мне, глаза по-прежнему горели неукротимой ненавистью.

— Я тебя еще достану, братец, — прошипел он.

— Все может быть, — пожал я плечами. — Но твоего удела банкротств, мороженого, оравы детей, термитов и безденежья это все равно не изменит. Уж если тебе так неймется служить в Христовом Воинстве, попробуй Армию Спасения.

И О’Хэа ушел.

44: «КАМ-БУУ…»

Заключенным свойственно просыпаться и думать о том, что привело их в тюрьму. Для себя я на подобный случай вывел заключение, что меня в тюрьму привела неспособность пройти или перепрыгнуть через чужую блевотину. Я имею в виду блевотину Бернарда О’Хэа на полу подъезда у подножия лестницы.

Вскоре вслед за О’Хэа покинул чердак и я. Меня там ничто не удерживало. Совершенно случайно я прихватил с собой сувенир на память. Уже уходя, я случайно поддал ногой какую-то вещицу, и она вылетела за порог на лестницу. Я подобрал ее. Оказалось — пешка из комплекта шахмат, что я вырезал из ручки метлы.

Я положил пешку в карман. Она и по сей день при мне. И, когда я клал ее в карман, в нос мне ударил запах безобразия, учиненного О’Хэа в общественном месте.

Спускаясь по лестнице, я все сильнее ощущал эту вонь.

Вонь остановила меня на площадке у двери молодого доктора Авраама Эпштейна, человека, детство которого прошло в Освенциме.

Я и подумать не успел, как уже стучал ему в дверь.

Доктор открыл в купальном халате, пижаме и босиком. И удивился, увидев меня.

— Да? — спросил он.

— Вы не позволите мне войти? — попросил я.

— Вам нужна медицинская помощь? — дверь он держал на цепочке.

— Нет, — ответил я. — Дело характера сугубо лично-политического.

— Подождать с ним нельзя?

— Мне бы не хотелось.

— Объясните в двух словах, в чем суть.

— Я хочу предстать перед израильским судом.

— Чего-чего вы хотите? — переспросил доктор.

— Я хочу, чтобы меня судили за мои преступления против человечности, — объяснил я. — И готов ехать в Израиль.

— А при чем здесь я?

— Я думал, вы можете знать кого-то, кого это заинтересует.

— Я не представитель Израиля, — ответил доктор. — Я — американец. Завтра найдете сколько угодно израильтян.

— Я бы хотел сдаться человеку из Освенцима.

Мои слова привели доктора и ярость.

— Так найдите кого-нибудь, у кого Освенцим из ума нейдет! Их, таких, полно, кто больше ни о чем не думает. А я это все выкинул из головы. Напрочь!

И доктор захлопнул дверь.

Я снова застыл на месте, как вкопанный, обескураженный неудачей в том единственном, что я сумел надумать для себя. Да, конечно, Эпштейн абсолютно прав насчет того, что израильтян можно найти завтра утром.

Но ведь еще оставалось пережить целую ночь, а я не мог сдвинуться с места.

За дверью Эпштейн разговаривал с матерью. По-немецки.

До меня доносились лишь обрывки фраз. Эпштейн объяснял матери, зачем выходил на лестницу.

На меня произвело впечатление, как они выговаривают мою фамилию.

«Кам-буу», — то и дело повторяли они. Так у них звучала фамилия «Кэмпбелл».

Это и было сидевшее во мне безраздельное зло, зло, оказавшее воздействие на миллионы, гнусная тварь, которую добрым людям хотелось убить и закопать.

«Кам-буу».

Мать Эпштейна так завелась из-за Кам-буу и его намерений, что подошла к двери. Вряд ли она ожидала увидеть перед ней самого Кам-буу. Просто хотела дать выход отвращению и удивиться, как Кам-буу земля носит.

Она открыла дверь. За спиной ее маячил сын, убеждавший ее не открывать. Она чуть не лишилась чувств, увидев самого Кам-буу. Кам-буу остолбеневшего.

Отодвинув ее, Эпштейн угрожающе ринулся ко мне.

— Что вы тут себе позволяете? Убирайтесь отсюда ко всем чертям!

Я не сдвинулся с места. Не отвечал, глазом не моргнул. И, казалось, даже не дышал. И доктор начал понимать, что дело все-таки медицинское.

— О, Господи! — взвыл он жалобно.

Подобно послушному роботу, я дал завести себя в квартиру. Доктор провел меня на кухню, усадил на белый стол.

— Вы слышите меня? — спросил он.

— Да.

— Понимаете, кто я? Где вы находитесь?

— Да.

— Раньше с вами что-либо подобное случалось?

— Нет.

— Вам психиатр нужен. А я — не психиатр.

— Я сказал вам, что мне нужно, — возразил я. — Вызовите кого-нибудь. Не психиатра, а тех, кто хочет меня судить.

Эпштейн долго препирался со своей престарелой матерью насчет того, что со мной делать. Мать сразу распознала мою болезнь, сразу поняла, что не сам я болен, но болен мой мир.