Порожденье тьмы ночной - [40]

— В чем? — спросил, я.

— В вас, — ответил он.

— С чего вдруг интерес ко мне?

— Это мне и поручено выяснить.

— Зачем я нужен израильтянам — абсолютно ясно, — пожал я плечами.

— Верно. Но абсолютно неясно, с чего вами так заинтересовались русские.

— Русские? — переспросил я. — Какие русские?

— Эта женщина, Рези Нот, и старик-художник, именуемый Джордж Крафт, оба работают на коммунистов. Агента, именующего себя Крафтом, мы «пасем» еще с 1941 года. И не препятствовали женщине въехать в страну, потому что хотели выяснить ее планы.

34: ALLES KAPUT…

У меня подкосились ноги, и я рухнул на какой-то ящик.

— Вы убили меня всего лишь парой тщательно подобранных фраз, — простонал я. — Насколько я был богаче всего лишь секунду назад!

— Друг, мечта и любимая — Alles Kaput, — сказал я.

— Друга вы не потеряли, — возразил Уиртанен.

— То есть?

— Он — как вы, — объяснил Уиртанен. — Способен быть несколькими людьми сразу, и каждым из них — абсолютно искренне. Это дар такой, — улыбнулся Уиртанен.

— Что он вокруг меня затеял?

— Хотел выпихнуть вас из Америки куда-нибудь за границу, где потом можно было бы вас похитить с меньшей опасностью международного скандала. Это он подбросил Джоунзу ваш адрес, он же и навел на вас О’Хэа и других патриотов, возбудив страсти. Все это часть плана побудить вас уехать.

— Мексика… Он заставил меня поверить в мечту о ней.

— Я знаю. В Мехико-Сити вас уже ждет самолет. Прилети вы туда, вам на земле и двух минут не провести. Тут же отправились бы в Москву новейшим реактивным самолетом с оплаченным билетом и туром.

— Доктор Джоунз с ним заодно?

— Нет. Доктор Джоунз искренне радеет о вас. Он — один из тех немногих, кому вы можете довериться.

— Я-то на кой ляд в Москве понадобился? На кой ляд русским старый заплесневелый ошметок списанного барахла второй мировой войны?

— Хотят предъявить вас миру как убедительное доказательство того, что в нашей стране скрывают фашистских военных преступников, — объяснил Уиртанен. — А также надеются, что вы сознаетесь во всевозможном сотрудничестве американцев с нацистами с самого становления нацистского режима.

— С чего они решили, что я признаюсь в чем-либо подобном? — удивился я. — Чем они собирались меня припугнуть?

— Это как раз яснее ясного, — пожал плечами Уиртанен. — На поверхности лежит.

— Пытки?

— Да нет. Смерть.

— Я смерти не боюсь.

— Да нет, не ваша смерть.

— Чья же тогда?

— Женщины, которую вы любите и которая любит вас, — ответил Уиртанен. — Ваша несговорчивость будет означать смертный приговор малышке Рези Нот.

35: СОРОК РУБЛЕЙ СВЕРХУ…

— Ее задание было добиться моей любви?

— Да.

— Что ж, она выполнила его блестяще, — горько вздохнул я. — Хотя особо стараться и не пришлось.

— Сожалею, что вынужден сообщать вам столь неприятные известия, — пробормотал Уиртанен.

— Теперь кое-что проясняется, — кивнул я, — хотя и не очень-то мне хотелось это прояснять… Вы знаете, что было у нее в чемодане?

— Собрание ваших работ.

— Вам и это известно? Подумать только — ведь пустились во все тяжкие, лишь бы обеспечить ей легенду. Но как они узнали, где искать рукописи?

— Рукописи были не в Берлине. Они лежали, аккуратно сложенные, в Москве, — сказал Уиртанен.

— Как они там оказались? — изумился я.

— Фигурировали в качестве основных вещественных доказательств на процессе Степана Бодоскова, — объяснил Уиртанен.

— Кого-кого?

— Ефрейтор Степан Бодосков служил переводчиком в русских частях, первыми вошедшими в Берлин, — продолжал Уиртанен. — Он нашел сундук с вашими рукописями на чердаке театра. И взял его в качестве трофея.

— Тот еще трофей, — хмыкнул я.

— Исключительно ценный, как выяснилось, — возразил Уиртанен. — Бодосков свободно владел немецким. Покопавшись в сундуке, он понял, что в нем лежит быстрая и блистательная карьера.

Начал он скромно — перевел несколько ваших стихов и послал в литературный журнал. Стихи были напечатаны и удостоились похвалы.

А затем Бодосков взялся за пьесу.

— Какую? — спросил я.

— «Чашу», — сказал Уиртанен. — Стоило Бодоскову перевести ее, как он тут же оказался владельцем дачи на Черном море, не успели еще с Кремля затемнение снять.

— Пьесу поставили? — спросил я.

— Поставили! До сих пор ставят по всему Союзу — и любители, и профессионалы. «Чаша» стала «Теткой Чарлея» современного русского театра. Вы, оказывается, вовсе не такой уж покойник, как полагали, Кэмпбелл.

— Но дело его живет, — буркнул я.

— Простите?

— Я уже и сюжета «Чаши» не помню, — сказал я.

Уиртанен пересказал мне сюжет:

— Ослепительная в чистоте своей дева хранит Чашу святого Грааля. Отдаст она ее лишь рыцарю, столь же целомудренному, как она сама. И вот приходит рыцарь, достаточно целомудренный, чтобы получить Грааль.

— Вместе с Граалем ему достается и любовь девы, которой он отвечает взаимностью. Нужно ли вам, автору, рассказывать дальше? — спросил Уиртанен.

— Прямо… Прямо, будто Бодосков действительно написал пьесу сам, — пожал я плечами, — будто я впервые слышу сюжет.

— Но тут герой и героиня, — продолжал Уиртанен, — начали вызывать друг у друга греховные мысли, что невольно делало их недостойными Грааля. И героиня призывает героя бежать с Граалем, пока он не стал совсем недостойным его. Герой же клянется бежать без Грааля, дабы не мешать героине оставаться достойной чести охранять Чашу.