Пороки и их поклонники - [13]

Ему показалось вдруг, что он попал в телевизор.

Вот он уходит из дома, и едет на вокзал в раздолбанном автобусе номер три, и мается в кассе между бабками в платках и потными мужиками с мешками на плечах, и покупает билет в общий вагон – у него были деньги, немного, заработанные прошлым летом, когда приезжали строители ремонтировать храм Петра и Павла на рыночной сенежской площади. Макс Хрусталев толкался у них довольно долго, и от нечего делать они научили его штукатурить. Хорошие были рабочие, откуда-то издалека, из Ашхабада, что ли. Пили мало – или совсем не пили, вот чудеса-то! – носили брезентовые комбинезоны, не разговаривали почти, ели аккуратно и обстоятельно, как будто делали важное дело, – голод опять скрутил в узел живот, – а по вечерам молились. Бригадир Рахим, самый бородатый и суровый, водку, которую несли со всего города – мало ли чего в хозяйстве нужно, то крышу перекрыть, то канаву выкопать, то камень из огорода откатить, – возвращал всегда с одними и теми же словами: “Нам Аллах не велит”, а за крышу или канаву брал деньгами и натурой – молоком, медом. Мяса тоже не брал.

Петра и Павла невиданные рабочие облагородили очень быстро, к осени уж все сделали и укатили. Макса научили штукатурить, а потом заплатили за работу. Целых триста рублей заплатили. На сто Макс купил себе куртку, сто отдал матери, надеясь ее задобрить, а сто приберег. Билет до Москвы примерно так и стоил, но ушлый и тертый Макс знал, что в Москве есть еще метро, в которое без денег ни за что не пустят, и всю дорогу не ел и не пил, проверял карман, лежа на третьей полке, а теперь вот попал в телевизор.

В этом телевизорном нутре жизнь устроена совсем не так, как настоящая, снаружи. Здесь был коричневый ковер, а перед дверью – полукругом – блестящая плитка: просторные стены, а на стенах картины – загляденье, ничего не поймешь! – широкий диван, высокие стулья перед длинной и узкой штуковиной. В Сенеже такую штуковину он видел только в баре. Бар назывался “Хилтон” и имел нехорошую репутацию. Еще здесь был низкий столик с бумагами, разлапистые кресла, огромный серебряный телевизор на низких блестящих ногах, а за спиной у Макса оказалась вроде бы кухня – все синее с желтым, новое, сверкающее, как будто тут по правде никто не живет. Не выпуская из виду гостя, Архипов выудил из нижнего ящика обувной полки огромный растрепанный справочник “Вся Москва” и кинул его на стойку. Гость вздрогнул, как будто Архипов “Всей Москвой” дал ему по голове.

– Когда собираешься к родственникам в гости, – сказал Архипов, распахивая холодильник, – предупреждать надо. Повезло тебе, что я добрый, сильный и справедливый, как Робин Гуд.

– Вы как Робин Гуд? – не поверил юнец.

– Я. Ботинки сними и руки вымой. Ты что, навоз возил?

– Не возил я навоз!

– А по-моему, возил.

Один о другой Макс Хрусталев стащил ботинки, извиваясь всем телом, слез с высоченного стула и поплелся к раковине. Крана не было. Была диковинная плоская ручка, в которой отражалась уменьшенная и перевернутая люстра.

– Вверх.

– Чего?

– Вверх тяни.

Он потянул, и вода неистово брызнула в разные стороны, широким веером вылетела из раковины и залила Максу штаны.

– Да не так сильно!..

– Чего?!

Архипов подошел и закрыл кран. И снова открыл:

– Руки мой – чего, чего!

Макс послушно стал намыливать руки. Штаны спереди стали совершенно мокрые, да еще на пол налилась небольшая лужица.

– А теперь чего?

– А теперь вытирай.

– Чем?

– Вон салфетки.

Целая катушка толстых и мягких салфеток была надета на деревянный фигурный штырь, торчавший из стойки. Макс вытер руки и растерянно посмотрел на Архипова.

– Садись, – раздраженно сказал тот, – черт, навязался на мою шею!

– Я вам не навязывался!

– Еще как навязался!

Макс снова влез на стул, и перед носом у него очутилась огромная тарелка с розовыми кусками мяса и желтыми кусками сыра – куда там старику с его бубликом! Вместо хлеба в плетенке лежала длинная поджаристая палка, огромные ломти. Эти ломти пахли так, как пахло в Сенеже возле хлебозавода. Макс икнул.

– Ешь, – велел Архипов и отвернулся.

Макс снова икнул. Руки затряслись и похолодели, в глазах поплыло. Так у него плыло в глазах только один раз. Когда он на спор с пацанами закурил сразу шесть папирос и выкурил их до конца. Макс судорожно выпрямился и задышал открытым ртом, разевая его, как рыба, и по-рыбьи же тараща мутные глаза. Все-таки он справился с собой, муть откатилась от головы, ему удалось протянуть руку к ломтю поджаристого хлеба, и он стал жевать, отрывая зубами огромные куски и стараясь глотать не слишком шумно.

Архипов на середине открыл толстенный справочник и стал листать тонкие, мелко напечатанные страницы. Ему нужны были медицинские учреждения.

Юнец затолкал в рот последний кусок хлеба и сразу же схватил второй. Почему-то он ел только хлеб, а сыр и мясо не трогал.

Архипов нашел больницу номер пятнадцать, отчеркнул ручкой номер и позвонил. В приемном покое – ясное дело! – никто не знал ни про какую Марию Викторовну Тюрину, и он едва выпросил телефон какого-то отделения, откуда его послали в хирургию, и в хирургии никто долго не брал трубку, и он снова набрал, решив, что ошибся, и снова ждал.