Пороги - [48]

А подушка, на которой мне приходилось спать? Алла не смывала на ночь краску ни с губ, ни с век. Вся подушка была в голубых, алых, зеленых разводах.

Ее чуть косящий, уклончивый взгляд. Какого цвета были глаза? Не помню. Шею помню, а глаза — нет. Наверно, она никогда не смотрела на меня прямо.

Была ли верна мне? Скорее всего, нет. Любой ее шаг, любой поворот бедра был мне изменой. Он был обращен не к какому-то отдельному мужчине, а ко всем мужчинам мира. Сначала самолюбиво страдал, потом привык.

А ведь плакала, расставаясь. И какая ей была корысть жить со мной? Женщина может быть бескорыстно подлой.

Запах ее духов — воплощение вульгарности. Я содрогался, передергивал спиной. Это были не духи, а вызов человечеству. За ними — жевательные резинки, диски, «Иисус Христос — суперстар», скрежещущие, рваные ритмы, трясение задом и животом. Абсолютная половая беспечность, раскиданные повсюду таблетки...

Интересы? Я их постигнуть не мог. Способы их удовлетворения — тоже. Фирменные джинсы за неслыханную цену — две ее месячные зарплаты. Откуда она брала деньги? Я ей не давал. Значит, давали другие.

Слова «друзья» в ее лексиконе не было. Компаньонов по крику и дерганью называла «наши ребята». Герцен и Огарев, клятва на Воробьевых горах — это они проходили в школе, значит, пропускали мимо ушей. Что меня связывало с этим миром? Ничего, кроме того факта, что я жил с Аллой.

«Жил» — неточное слово. Лучше не «жил», а «был». Слышал однажды, как девушка по телефону устраивала сцену любовнику, повторяя: «Ты был с ней? Нет, скажи, ты был с ней?». «Был» — это точнее, чем «жил», — ближе к фактам.

Сначала пыталась таскать меня с собой: «Знакомьтесь, Юра». Потом стала уходить одна. «Ты куда?» — «Вертануться в своей компашке». Возвращалась начиненная пошлейшими анекдотами, рассказывала, хохотала. Когда я ее останавливал, говорила явно чужими словами: «Это дух времени. Мы живем в век секса».

Так бы оно и продолжалось, если бы в один день я не нашел у нее в сумке карточку Марианны с выколотыми глазами. Алла где-то ее обнаружила и расправилась с ней по-своему, по-ведьмовски. После этого я понял, что больше не могу. Приложил все усилия, чтобы расстаться вежливо, без скандала. Терпеливо объяснил, что больше не могу, что стар для нее, что она зря тратит на меня свои лучшие годы. Что все равно не женюсь. Кажется, именно это сыграло решающую роль. Всего вернее, и была-то со мной в надежде на замужество. Нужен был ей зачем-то штамп в паспорте. Странный народ женщины.

Тогда, расставаясь с Аллой, сумел сохранить лицо. С Данаей — не сумел. Данаю попросту выгнал. Ни в чем она не была виновата.

22. Первая ласточка

Вот уже и декабрь подошел — темный, сырой, угрюмый. Снежило мокро, по-ленинградски. Почти не рассветало: север настойчиво напоминал о присутствии полярной ночи где-то невдалеке.

В институте целыми днями не гасили свет, несмотря на вывешенные повсюду призывы беречь электроэнергию. Отдел лихорадило: писались годовые отчеты. Эксперименты в лабораториях приостановились, все было принесено в жертву бумаге. Писали везде, писали все, писали утром, днем и вечером, писали бы и ночью, если бы в одиннадцать часов комендант не выключал свет.

В оргию всеобщего писания по просьбе Гана включился и Нешатов, которому было поручено составить аннотированный список литературы. Даже Полынин в эти страдные декабрьские дни прекратил разговоры на общие темы и тоже писал.

У Шевчука Дуракон окончательно вышел из строя; жена, которую Даниил Романович, следуя Писанию, хотел создать из его ребра, не состоялась, но сам Дуракон после операции захандрил. Однако его хозяин не унывал, исписывая страницу за страницей обширного труда под заглавием: «Исследование и разработка одного класса аудиоалгоритмических устройств». Некоторые его части были написаны стихами, которые Шевчук для конспирации писал не столбиком, а в строчку. Илья Коринец советовал ему заготовить парочку экземпляров на будущий год: «Никто не заметит. Все равно их ни одна душа не читает». Убежденный в этом, он предлагал на пари включить в свой годовой отчет инструкцию по искусственному осеменению рогатого скота, вставив в нее для виду несколько формул, но никто его не поддержал, и Илья, вздохнув, вернулся к описанию генератора синтетической речи.

В общем, писали. Трудность положения усугублялась тем, что вместо недавно уволившейся Лоры в «общей» сидела новая девушка Таня — не такая хорошенькая, но такая же бестолковая, совсем не знавшая, где что лежит, а надо было ссылаться то на одну бумагу, то на другую. Главное, из-за повального писания практически стояло дело, которое они, несмотря на все шуточки, привыкли ценить и уважать.

Удивительно, что именно в эти дни внезапно переродился Гоша Фабрицкий. Он не разгибаясь писал диссертацию. Анна Кирилловна нарадоваться не могла на своего питомца, который что ни день приносил на проверку новую главу. Ошибочки там были, но пустяковые; главное, чувствовалась оригинальная мысль, выходившая за пределы первоначального замысла Анны Кирилловны. «Перерастает...» — думала она с грустной радостью.