Пороги - [44]

— Я — Том — Сойер. Я — Том — Сойер! — орал Шевчук в такт прыжкам. — Я — крашу — забор! Все — вы — мне — завидуете! Кому — уступить — сапоги? Возьму — дешево!

— Я те дам уступать сапоги! — сказала женщина. — Добро казенное, я за него отвечаю.

Глядя на пляшущего Шевчука, всем и в самом деле захотелось попрыгать, но хозяйка была непреклонна:

— На него записаны, с него и сниму.

— Дивертисмент окончен, — сказал Фабрицкий, — предлагаю вернуться к рабочим местам.

— Где мальчики? — хватилась Даная.

Отец был невозмутим:

— Никуда они не денутся. Где-нибудь здесь.

И в самом деле вскоре из глубины хранилища послышался рев. Рома и Дима, перемазанные с ног до головы, подрались из-за большой морковки, которую кто-то почти целую бросил в отходы.

— А вы говорили: не слышно и не видно, — философски сказал Малых. — Теперь и слышно, и видно.

Он отвел близнецов к водопроводной колонке и неумело, по-мужски, вымыл им лица и руки. Спорную морковку демонстративно выбросил:

— Ни тому, ни другому.

Крик мальчиков перешел на другую ноту. В нем слышались попранные права человека. Малых поднял обоих за шиворот, стукнул их друг о друга и усадил на ящик. Рома и Дима успокоились, как по команде, и снова начали толкаться спинами.

— Зря ты их сюда привел, — сказала Магда.

— Ничего, пусть познают жизнь во всех ее аспектах.

Чем дальше, тем меньше было овощей и больше гнили. Запах становился убийственным.

— Предлагаю спеть, — сказал Фабрицкий. — «Нам песня строить и жить помогает». Вы-то не знаете, а я помню, но сначала текст был другой: «Нам песня жить и любить помогает». Потом, из воспитательных соображений, «любить» заменили на «строить». Предлагаю вернуться к старому тексту. А ну-ка хором, раз, два...

Запели — кто в лес, кто по дрова. И только сильный и верный голос Данаи, отдельно от хора, вел мелодию. Нешатов настроился и с чем-то вроде благодарности в душе стал слушать только этот голос. Сам не поющий, он болезненно не выносил фальши. Обернулся на Магду: неужели поет? Нет, сидит с закрытым ртом, обчищает луковицу.

С песней и в самом деле пошло бодрее: скоро бочка с отходами наполнилась до краев.

— Обратимся к администрации, — сказал Фабрицкий. — Забыла она о нас, что ли?

Заглянули в соседнее помещение. Шевчука в чане с капустой не было. Они с администрацией сидели на ящике. Он ей читал стихи. Застигнутый на месте преступления, он с блудливой улыбкой встал.

— Вам что? — спросила администрация.

— Еще одну бочку для отходов.

— Нет у меня бочек. Вы, ребята, пошабашьте. Я вам все равно полный день начислила.

Уходили с базы все, кроме Шевчука, он еще оставался. Лора под шумок подошла к Фабрицкому.

— Александр Маркович, у меня к вам небольшое дело.

— Слушаю вас, — сияя зубами, ответил Фабрицкий.

— Вот, — сказала Лора и вынула из кармана джинсов конверт.

— Что это?

— Письмо. От меня. Вам.

— Сейчас прочесть или дома?

— Лучше сейчас.

Фабрицкий отошел с прохода, где уже теснились уходящие, и где-то над бочкой с солеными огурцами прочел письмо. Нечто вроде модернизированного письма Татьяны. «Я вас люблю, — начиналось оно, — люблю с первого взгляда». Следовало описание первой встречи, пробуждение чувства, говорилось о том, что разница лет ничего не значит. Цитировались какие-то модные шлягеры, вовсе Фабрицкому не известные. Он читал, мысленно отмечая орфографические ошибки, но все же тронутый. Его светло-коричневые глаза быстро бегали по строчкам. Завершалось письмо словами: «Кончаю, страшно перечесть. Надеюсь на ваше благородство, что все будет между нами и не дойдет до общественности. Навеки ваша Л.».

Дочитал, улыбнулся.

— Ну, что? — спросила она. Изогнутая светлая прядь легла на плечо вопросительным знаком.

— Дорогая Лора, вы позволите мне быть с вами совсем откровенным?

— Конечно, Александр Маркович.

— Милая девушка, вы мне очень нравитесь, но у меня правило: в своем отделе романов не заводить. Это был бы инцест.

— Что-о?

— Инцест — по-русски кровосмесительство. Понимаете?

Лора кивнула. Объяснение говорило ей так же мало, как сам термин.

— Если бы вы не работали в нашем отделе, я был бы к вашим услугам. На любые роли, от нежного папаши до пламенного любовника. Вы меня поняли?

— Поняла, — как-то по-овечьи ответила Лора.

— А за ваше чувство — спасибо.

— Отдайте письмо.

— Нет, я его сохраню. На память о вас.

Фабрицкий сделал ручкой приветственное движение и побежал догонять отдел. Лора машинально взяла из бочки соленый огурец и стала его грызть.

20. Дела домашние

Очередь стояла, трижды обернувшись вокруг себя. Первые кольца перебранивались с последними. У Анны Кирилловны были рубцы на руках от двух тяжелых сумок с продуктами, но она все-таки стала в очередь. Вася, мое солнышко! Чего не сделаешь для внука!

Если бы не сумки, стоять было бы даже отдыхом. Надо купить сумку-коляску, ставить ее на пол, и никакая очередь не страшна. Где такие сумки продаются? В Гостином, что ли? Отвлекшись от боли в руках, она размышляла. Ее тревожил Гоша Фабрицкий. Как с парнем быть? Совсем разболтался. Опять не исправил доказательство: все «некогда». Взгляд нездешний, блуждающий, ошалелый. Что они только делают со своими жизнями, эти молодые? Созревают рано, женятся, расходятся, шагают по судьбам детей, и все наобум, очертя голову. Немотивированные поступки, как говорит Полынин. Вернее, поступки с мотивами, неясными самому поступающему. В одной из пьес Островского пьяный купчина вопит: «Как ты можешь мою душу знать, когда я сам ее не знаю?» Так и у меня с Гошей. Как я могу его понять, когда он сам себя не понимает? А ведь знаю его с рождения.