Пoрог - [43]

Но сегодня Генка не спешит. Он нарочно медленно складывает книги, тетради. Он даже раскрывает геометрию и, поглядывая на чертеж, делает вид, будто что-то обдумывает.

Мамылин тоже медлит.

Все уходят, и они остаются в классе вдвоем. Мамылин гасит свет, прикрывает дверь. Они забираются в дальний угол. Войти в класс — их не видно.

— Дай слово, что никому не скажешь, — требует Мамылин.

— Ей-богу…

— Обмануть хочешь? Нет, ты скажи: «Даю честное слово, что…»

— Даю честное слово, что не скажу. Никому…

— То, что…

— То, что ты мне скажешь.

Генке страшно любопытно, о чем Мамылин собирается с ним говорить. Не теорему же он хочет ему объяснить. Тут что-то особенное. Да и не будь это дело особенным, не обратился бы Мамылин к Генке. Никогда они не были друзьями, даже больше — только вчера Генка посадил ему на нос здоровенную кляксу.

— Хорошо, — говорит Мамылин. — Я скажу… Ты помнишь, как я двойку по геометрии схватил?

— Ну, помню.

— Это я нарочно. Я все знал. Да чего там знать-то…

— Врешь, — говорит Генка. В его голове никак не может уложиться, что Мамылин нарочно получил двойку.

— Честное слово.

«Ну, а я-то при чем? — соображает Генка. — Неужели это все, что хотел сказать Мамылин? Стоило для этого закрывать дверь и забираться в угол».

— Получил двойку, — усмехается презрительно Генка. — Ну и что?

Двойками Генку не удивишь. Получал их немало. Правда, нарочно не получал — как-то не додумался. А можно будет попробовать. Это интересно. Во всяком случае, необыкновенно. Пожалуй, это мысль.

— Получил, а надо будет, еще получу, — продолжает Мамылин.

Черт побери, это, пожалуй, становится забавным. Генка никогда не подозревал, что у Мамылина в голове не все в порядке.

— А зачем тебе двойки?

— Надоело быть отличником, — отвечает Мамылин. — Ты знаешь, как надоело? И вообще, я скоро уеду. Убегу.

Генка все еще не верит ему. Мамылин — и вдруг такое.

— Куда ты убежишь?

— А к дяде в Севастополь. Поживу у него, а потом в мореходное училище. Поедешь со мной?

Все это слишком неожиданно. Генке не хочется так сразу отказываться.

— А деньги? — спрашивает он.

— У меня все обдумано. Я подожду, когда отец получит зарплату, и возьму.

— А школу кончать?

— Ее и в Севастополе можно кончить.

— Значит, не хочешь быть отличником?

— Не хочу.

— А почему у тебя пятерки?

Мамылин молчит, потом говорит тихо:

— Тебя бы так били, и ты был бы отличником.

— Заливаешь!

— Заливаю? У тебя спички есть?

Мамылин выходит из-за парты. Расстегивает и спускает штаны. Генка чиркает спичкой. Мамылин поворачивается спиной. Худые, бледные ягодицы его все в синих кровоподтеках.

— Видал? Это отец за геометрию.

Мамылин застегивает штаны.

— И никто не знает, что он тебя бьет?

— Потому, что я не кричу. Он бьет, а я не кричу. А теперь все равно убегу. Если ты не хочешь, я один.

Генку поражает спокойный, рассудительный, даже какой-то скучный тон Мамылина. И голос у него, словно на уроке.

— Отец тебя вернет.

— Не вернет. У меня точно все рассчитано. Он, как узнает, сразу позвонит в райцентр. Он подумает, что я на самолете, а я через тайгу напрямик. У меня компас.

— В Томск? Не дойдешь, замерзнешь.

— Ну и пусть.

«Заливает, — думает Генка. — Не может быть». Но вид у Мамылина не такой, чтоб заливал.

— Значит, не хочешь? — спрашивает Мамылин.

— Нет, — решительно отвечает Генка.

Мамылин делает движение уйти.

— Обожди, — останавливает его Генка. — Не надо бежать. Не дойдешь ты.

Мамылин презрительно кривит губы.

— Я думал, ты умней.

Генке так и хочется щелкнуть его как следует. Но сейчас он почему-то никак не может этого сделать.

— Не глупей тебя, — говорит он, только чтоб не промолчать.

— Но ты слово дал, — напоминает Мамылин.

47

Евский нетерпеливо посматривает на часы. Никогда эти женщины не умеют прийти во время. Вызовешь учителя-мужчину, он через пять минут здесь, а женщины… Куда там пять минут. И в двадцать не укладываются. Начнут переодеваться, да прихорашиваться, как будто не к инспектору идут, а на свидание.

По лестнице слышится стук тонких каблучков. Входит Тоня. Ну, конечно, и эта не лучше других — и припудрилась, и губки подкрасила.

— Присаживайтесь, — говорит Евский строго. — Вы спрашивали меня, как уроки. И я сказал вам: «Все не так»…

«Будет разгром, — думает Тоня. — Но на этот раз я не поддамся. Будь что будет».

Теперь Евский не торопится. Глаза его неподвижно смотрят на Тоню. Эта девчонка в чем-то переменилась. Но в чем? Тогда была прозрачная кофточка и дрожащие губы. И жалкие глаза. Теперь кофточки нет, строгое черное платье. В нем она кажется еще худее, не надо бы ей его носить. И сама она как будто повзрослела. А урок? Какой он? Трудно понять. Во всяком случае, он сам провел бы его иначе.

И все же что-то есть в ней. Пожалуй, это кофточка обманула его тот раз. И глаза ждущие. Она ждет. Ждет от него чего-то. А что он может ей сказать? Он даже не может сосредоточиться. Он думает о том, как она хороша. Не чертами лица. Нет, она не красива. Она хороша тем, что у нее такие глаза, что она ждет, что у нее ничего не болит, что у нее все впереди. Вся жизнь. А у него впереди ничего. А позади? Пробовал работать учителем — не получилось. Ученики над ним подсмеивались. Его друг, заведующий РОНО, сделал его инспектором. И вот почти сорок лет… Сколько бумажек прочитано. Сколько бумажек написано. А зачем? Сегодня говорил одно, завтра другое. Сперва педология. Затем ее запрещение. То за раздельное обучение, то против него. То повышение требований, то отмена экзаменов. Наконец, методы: липецкий, ростовский, тюменский. И никогда он не высказывал того, что думал. А что он думал? Ничего, пожалуй, не думал. Не нужно было думать. А теперь все больше и больше вот таких девчонок с ждущими глазами. А ему нечего сказать. Чужое говорить надоело. Вот именно — все надоело. И зачем он позвал ее? Чтобы еще раз увидеть, больше незачем. Не нужно было. Чтобы учить других, надо самому уметь. А ему ничему уже не научиться и никого не научить…