Порог дома твоего - [27]

В пути думалось о событиях последних двух лет жизни, о границе. Ведь скоро уже и расставаться — еще пара месяцев, и домой. Так что можно кое-что и подытожить. Оправдал ли надежды земляков? Не подвел ли Любовь Ильиничну? Это же по ее совету он вызвался тогда служить на заставе земляка-героя. Ну, и как служил? Что дал заставе, границе?

Начало было, откровенно говоря, не блестящим. Для такого дела оказалась слишком жидковата его мускулатура. Его физические возможности не соответствовали высоким служебным нагрузкам. Бывало, терялся, но второгодки утешали: ничего, мол, втянешься. Побольше бегай, почаще подтягивайся на перекладине, прыгай через «коня», уплетай за обе щеки гречневую кашу. И действительно, сил и ловкости стало не меньше, чем у других. Спортом Сергей увлекся так, что не пропускал ни одних соревнований. Сперва у себя на заставе, затем — в отряде. Очень полюбилось ему военное троеборье. До первого места, правда, не дотянул, а вот третье занимал, и не однажды.

Служба тоже нормально пошла. Развозил по участку пограннаряды, срочно выбрасывал то на фланги, то в тыл тревожные и поисковые группы, принимал личное участие в преследовании нарушителей. Доводилось и задерживать — правда, не настоящих, а учебных. Тревоги бывали частенько. Со временем стал ходить на границу старшим наряда. На втором году службы грудь украсили знаки солдатской доблести: «Отличник погранвойск», «Отличник Советской Армии».

На именной заставе иначе служить и нельзя.

Солонкин, если и он сейчас об этом же думает, имеет еще больше оснований быть довольным своими результатами. За два года стал старшим сержантом. На срочной далеко не все дослуживаются до такого звания. Да и разных знаков у него на груди целая коллекция. Когда «уазик» на ухабах подпрыгивает, они вон как вызванивают.

И Смирнов улыбается — есть, мол, чем перед Любовью Ильиничной отчитаться. Следовательно, жать можно на все педали. Из низинки уже выбрались, места пошли посуше и поровнее, а там и до станции недалеко…

ВОЛНЫ ГАСНУТ У БЕРЕГА

До берега оставалось двенадцать миль. Ровно двенадцать. Капитан видел это по приборам, в точности которых не сомневался. Он доверял им сейчас больше, чем самому себе.

Ночь выдалась по-осеннему темной. Ни единой звездочки над головой. Ни малейшего просвета на горизонте. Лишь рядом с катером, в нескольких метрах от борта, смутно угадывались белые гребешки волн.

А ведь здесь, на Балтике, бывают и светлые, и знаменитые белые ночи… Если бы сейчас была такая ночь, он ни за какие доллары не посмел бы пересечь Балтику. Шутка ли, катер уже в советских территориальных водах. Его могут в любую минуту остановить, задержать. Окажись поблизости пограничный корабль — все пропало. Они умеют охранять свои воды. Они тоже и хитрые, и ловкие. Единственное спасение в скорости. Катер, который специально построен для подобных рейдов, очень быстроходен. В мире, пожалуй, нет ни одного судна, которое способно делать столько узлов в час.

И еще на его катере смелые и выносливые люди. Их тоже специально готовили. Месяцы упорных, каждодневных тренировок. Тех, кто не выдержал, списали. Остались лучшие из лучших. Они знают, на что идут, и не требуют гарантий. Риск есть риск.

Деловое настроение команды передается и тем четверым, ради которых предпринята вся эта затея. На катере их никто не знает. Даже сам капитан. Они плохо владеют английским языком и предпочитают отмалчиваться. «Прибалты». Так кратко, не вдаваясь в детали судеб, охарактеризовал их сам шеф. Он-то знает всю подноготную каждого, это его питомцы. И, провожая их на первое задание, он соблаговолил лично прибыть в порт.

Вероятно, ему не особенно жаль было расставаться со своими питомцами. Встречи на конспиративных квартирах и в ресторанах все равно не сближали и не роднили. Он любил чисто деловые отношения. И если много было вина и женщин — это тоже были деловые встречи. Надо же чем-то заинтересовать этих, в общем-то, еще очень молодых парней, отвлечь их от вредных раздумий. Чего доброго, стали бы доискиваться, в чем смысл жизни, зачем она дается человеку и как ее надо прожить. Вспомнили бы родные места, тяжелые для своего народа дни войны, родных и знакомых, и себя в форме карателей. Гитлеровцы спасли их, захватили при отступлении, а то бы их уже давно списали в расход.

Шеф знал об этом. Люди иной судьбы его и не интересовали. На пирсе он пожал каждому из них руку и долго еще оставался, провожая набиравший скорость катер. А они, капитан это заметил, смотрели на него доверчивыми, благодарными и немного грустными глазами.

Потом, когда катер плотно окутали сумерки и на палубе стало темным-темно, он уже не различал выражения их лиц. Занятый своим делом капитан иногда совсем забывал о пассажирах. К тому же они ничем не напоминали ему о своем присутствии. Только один из них, в кожаной куртке, видимо старший, иногда поднимался на мостик, спрашивал, в каком квадрате находится катер. Его больше всего беспокоило время. Малейшая задержка в пути ставила под угрозу операцию. Высадиться надо до наступления рассвета, когда берег не виден.

Человек в кожанке действительно был старшим группы. Звали его Лембит Устель. Накануне с ним долго беседовал шеф. Инструкции были разработаны до мельчайших подробностей, они вряд ли нуждались в особых разъяснениях, и тем не менее… Шеф хотел удостовериться, что Устелю все ясно и что он все понимает так, как следует понимать. Что делать, если часть его группы погибнет в столкновении с советскими пограничниками, которое не исключалось? Как быть, если в живых останется только он один? То, что Устель останется в живых, не вызывало сомнений ни у него самого, ни у шефа. Схема вероятного боя разработана была так, что он, Устель, подвергался наименьшей опасности. Бой будут вести те трое, а он и в крайнем случае еще Аксель Порс должны после высадки на берег немедленно уходить. В том месте, куда подойдет их надувная резиновая лодка, берег порос сосняком и изрезан оврагами, частые холмики наметенного песка будут служить надежным укрытием.