Порнография - [23]

Он закончил пожеланиями счастья. Высказался примерно в таком роде:

— Господа, они заслуживают счастья, так пусть же будут счастливы.

Что означало:

— Говорю, чтобы говорить.

Пани Амелия поспешно сказала:

— Мы очень, очень признательны!

Звон сдвинутых бокалов заглушил страх; Амелия, беспредельно любезная, сосредоточенная на своих обязанностях хозяйки дома: может быть, кто еще желает мяса или водки… Все разом заговорили, просто чтобы услышать собственный голос, и в этом гомоне стало как-то полегче. Подали творожник. В конце ужина пани Амелия встала и пошла в буфетную, мы же, подогретые водкой, шутили, расписывая барышне, что и как подавалось в подобных случаях перед войной и каких деликатесов она лишилась. Кароль смеялся искренне, от души и подставлял рюмку. Я заметил, что Амелия, которая вернулась из буфетной, села на свой стул как-то странно — постояла рядом и через мгновение, как по команде, села, — и не успел я над этим задуматься, как она упала со стула на пол. Все вскочили. Мы увидели на полу кровавое пятно. Из кухни послышался женский крик, а потом за окнами прогремел выстрел, и кто-то, кажется, Ипполит, бросил на лампу пиджак. Темно, и опять выстрел. Поспешное запирание всех дверей, Амелию переносят на диван, лихорадочная суета в темноте… при этом пиджак на лампе начал тлеть, затоптали, как-то внезапно все успокоилось и затихло, настороженность, мне Вацлав сунул в руки двустволку и подтолкнул к окну в соседней комнате: покараульте! Я увидел тихую садово-лунную ночь, а полузасохший лист на ветке, которая заглядывала в окно, каждую секунду поворачивался серебристым брюшком. Я сжимал оружие и вглядывался, не появится ли кто-нибудь оттуда, из сырости сомкнувшихся рядов деревьев. Но только воробей копошился на ветке. Вот наконец захлопали какие-то двери, кто-то громко заговорил, послышались еще голоса, и я понял, что паника миновала.

Рядом со мной появилась пани Мария.

— Вы понимаете в медицине? Идемте. Она умирает. Ее ударили ножом… Вы понимаете в медицине?

Амелия лежала на диване, головой на подушке, а в комнате было полно народа — та семья беженцев, прислуга… Неподвижность этих людей поразила меня, от них тянуло бессилием… тем же, которое часто проступало во Фридерике… Они отступились от нее и оставили ее, чтобы она сама справилась со своей кончиной. Они уже только ассистировали. Ее профиль окаменело выступал, как горный хребет, а рядом Вацлав, Фридерик, Ипполит — стояли… Долго ли она будет умирать? На полу таз с ватой и кровью. Но тело Амелии не было единственным телом, лежащим в этой комнате, там, на полу, в углу, лежало другое… и я не знал, что это за тело, откуда оно взялось, я не мог разглядеть, кто там лежит, но в то же время меня не оставляло смутное ощущение чего-то эротического… что сюда примешивалось нечто эротическое… Кароль? Где Кароль? Опершись рукой о спинку стула, он стоял, как и все, Геня же стояла на коленях, положив руки на кресло. И все обращены были к Амелии настолько, что я не мог поближе рассмотреть то тело, добавочное и нежданно-негаданное. Никто не двигался. Но все с напряжением присматривались к ней, и в их лицах читался вопрос — как она умрет, — так как от нее следовало ожидать более достойной кончины, чем заурядные смерти, и этого ждал от нее ее сын, и Ипполит, и Геня, и даже Фридерик, который не сводил с нее глаз. Парадоксально, что они требовали действия от человека, который застыл в бессильной неподвижности, однако лишь она единственная была здесь призвана к действию. И она знала об этом. Вдруг жена Ипполита выбежала и вернулась с распятием, и это было как призыв к действию, адресованный умирающей, а у нас спала с сердца тяжесть ожидания — теперь мы уже знали, что скоро начнется. Пани Мария с крестом в руке стояла у дивана.

И здесь произошло нечто настолько скандальное, что, несмотря на всю тонкость нюансов, подействовало как шок… Умирающая, едва скользнув взглядом по кресту, обратила глаза в сторону Фридерика и соединилась с ним взглядом — вот уж это было немыслимо, никому бы в голову не пришло, что случится подобное — игнорирование креста, который в руках пани Марии выглядел совершенно лишним, — именно это игнорирование придало взгляду Амелии, устремленному на Фридерика, столько значения. Она не спускала с него глаз. Несчастный Фридерик, захваченный врасплох взглядом умирающим, а значит, и опасным, застыл и, побледнев, встал чуть ли не по стойке «смирно» — они смотрели друг на друга. Пани Мария продолжала держать крест, но шли минуты, а он не находил применения — это скорбное, безработное распятье. Неужели для этой святой в час ее смерти Фридерик оказался важнее Христа? Неужели она действительно была в него влюблена? Но это была не любовь, здесь дело шло о чем-то еще более личном, эта женщина видела в нем судью — она не могла смириться с тем, что умирает, не убедив его в самой себе, не доказав, что она не менее, чем он, «радикальна», так же значительна, внушительна как явление, не менее весома. Настолько она считалась с его мнением. Однако то, что она не к Христу обращалась за признанием и одобрением своей экзистенции, а к нему, смертному, хотя и наделенному необыкновенным интеллектом, было немыслимой для нее ересью, отречением от абсолюта в пользу жизни, признанием, что не Бог, а человек должен быть судьей человека. Тогда я, наверное, не понимал происходящего настолько ясно, однако у меня мурашки побежали по телу от этой концентрации взгляда на человеческом существе, в то время как Бог в руках Марии оставался просто незамеченным.