Порфира и олива - [35]

Калликст умышленно выложил на стол оба своих кулака, как будто ему вздумалось опереться на них. Наклонясь к спрашивающему, он вплотную приблизил губы к самому его уху и повторил, вызывающе растягивая слово:

— Калликст...

Если бы этого человека с налета укусил шершень, и то не могло бы вызвать более бурной реакции. Он вскочил одним прыжком, в своем порыве сбросив со стола почти все таблички.

— Как ты смеешь?

Фракиец отступил на шаг, сохраняя полнейшую невозмутимость.

— Подними!

Он не шелохнулся.

— Ты соблаговолишь их поднять?

— Сделай, как он говорит, умоляю тебя! — простонал у него за спиной голос, который он ни с каким бы не спутал, — это была Флавия.

— Подать сюда бич!

— Заклинаю тебя, не делай глупостей. Это же не одного тебя касается. Подумай о других! Мы все заплатим за твое упрямство.

Калликст вздохнул, сделал несколько шагов навстречу управителю, приостановился так, что оба застыли лицом к лицу, потом присел и стал подбирать таблички, рассыпавшиеся по полу.

— Ну вот. Вот и славно. Знаешь, друг, я за тебя очень испугалась.

— Сожалею. Извини.

Вилликус, приведенный в замешательство неожиданной покорностью строптивого раба, мысленно выругался. Щелканье бича будило в нем ни с чем не сравнимое упоение.

— Какую работу ты выполнял у своего бывшего господина?

— Я занимался счетами имения.

Управитель уселся на прежнее место, что-то нацарапал своим стилем и затем, не поднимая головы, рявкнул:

— Следующий!

Калликст вышел из ряда и направился в комнаты, предназначенные им для сна. Пережевывая горечь испытанного унижения, он не столько вошел, сколько ворвался в это помещение, род подземной тюрьмы — эргастула, — где стояло три десятка кроватей. Тускло освещенное насилу проникающими сюда лучами света, помещение пропахло потом и плесенью. Он плюхнулся без разбора на одно из этих убогих лож. Так и лежал, уставившись в потолок, когда рука Флавии вдруг легла ему на плечо.

— Решительно, ты неисправим!

— Да что ты так всполошилась? В конце концов, я ведь не совершил ничего предосудительного. Ты же сама видела: этот субъект старался меня унизить. В доме Аполлония никогда ничего подобного...

— Аполлония больше нет! С Эсквилином покончено! Здесь нас бесповоротно возвратили к нашему истинному положению. Ты можешь это понять? Мы снова стали тем, чем никогда не переставали быть: слугами. Рабами.

Он приподнялся, опершись на локоть, и с вызывающей насмешкой проворчал:

— Это твой бог внушает тебе столь трогательную покорность?

— Ты глупый, Калликст, ты навсегда останешься глупым мальчишкой.

— Она права, — раздался голос Карвилия. — То, что ты выкинул, — чистое ребячество и могло навлечь на тебя самые тяжкие последствия. И это при том, что среди всех нас ты, вероятно, больше прочих имеешь шанс добиться, чтобы новый хозяин тебя оценил.

— А ты, Карвилий, в самом деле, считаешь, что заслужить высокую оценку этого толстяка — цель, заслуживающая труда? Да оглянись же вокруг. Вся эта назойливая роскошь — не более чем попытка скрыть пустоту и мерзость.

— Я же не цензор, а раб, и, стало быть...

Тут он осекся. В комнату неожиданно ввалился управитель с двумя помощниками, притащившими вороха одежды.

— Вот новые туники и хламиды. Переоденьтесь, поскольку вам предстоит жить под здешним кровом, вы не будете носить ничего другого.

Раздача хламид и туник происходила при общем молчании. Краткий миг колебания — и первые из вновь прибывших, скрепя сердце, стали сбрасывать свою одежду. Нагота не смущала их, они ведь были завсегдатаями терм; что им претило, так это надобность облачиться в это одинаковое для всех платье, внушавшее такое чувство, будто они и впрямь стали безымянными, взаимозаменяемыми предметами.

Флавия и Карвилий последовали примеру своих товарищей. Калликст, схватив свою новую одежду, рассмотрел ее, потом резко смял в кулаках. Почуяв беду, Флавия вскрикнула:

— Нет, не надо!..

Но было уже поздно. Управитель, который все время исподтишка приглядывался к фракийцу, вмешался:

— Вот как, приятель? Наряд тебе не по вкусу?

— Я этого не надену, — напрямик заявил Калликст, отстраняя Флавию.

— Как ты сказал?

— Эта одежда из шерсти, не так ли?

— Да, и что?

— Я приверженец культа Орфея. Поэтому я отказываюсь есть и носить, что бы то ни было, имеющее животное происхождение.

В зале наступила такая тишина, что не осталось иных звуков, кроме отрывистых стонов ветра, беснующегося по ту сторону слуховых окошек. Управитель, побледнев как смерть, направился к фракийцу, разглядывая его так, будто не мог поверить глазам. Он открыл было рот, но сказать ничего не успел — раздался голос, резкий, как щелканье бича:

— Елеазар! Почему ты не даешь этому человеку льняной одежды?

Молодая женщина, задрапированная во что-то шелковое с меховым подбоем, стояла на пороге, небрежно опершись на дверной косяк.

— Хозяйка, — залепетал управитель, — мы же... у нас нет льняной одежды для рабов.

— Тогда оставь ему ту, что на нем.

— Но... это против правил.

— Не бойся. Я сама поговорю с дядей.

— Очень хорошо. Если ты берешь ответственность на себя...

— Ну да. А теперь ступай.

Вилликус ретировался, однако прежде бросил на Калликста взгляд, не предвещавший добра.