Порфира и олива - [32]

— Да просто... ну, по самому естественному первому побуждению я представил себя на твоем месте — ведь это должно пробудить жажду отмщения, а расквитаться посмертно еще никому не удавалось.

— Жаль тебя разочаровывать, но я охотно прощаю этому субъекту его поступок. Наверняка он плохо знает христиан, обманут бесчисленными клеветническими измышлениями, которые о нас распространяют, вот и подумал, что, выдав меня, он совершит полезное дело.

— А если я теперь сообщу тебе, что ко мне пришла твоя сестра и призналась, что она тоже состоит в этой секте? Она просила меня позволить ей разделить твою судьбу. Эта новость тоже оставит тебя равнодушным?

С обезоруживающим спокойствием Аполлоний отвечал:

— Равнодушным? Как это возможно? Я счастлив. Горжусь ее отвагой.

— Право, Аполлоний, ты самый диковинный из философов Империи, а уж поверь, я во времена Марка Аврелия встречал их немало! Ты избавляешь своего врага от расплаты и обрекаешь на гибель собственную сестру?

— Это не имеет ничего общего с философией. Ливия, как и я сам, просто свидетельствует о славе единого Бога.

— Вы делаете это, навлекая на себя смерть?

— Христос, Господь наш, сказал: «Тот, кто хочет спасти свою жизнь, утратит ее».

Измученный Перенний пожал плечами:

— Да ты что, не понимаешь? Я же пытаюсь тебя спасти!

— И я признателен тебе за это. Но на что станет похоже мое существование, если я предам самого себя?

— Клянусь Юпитером! Я же не предлагаю тебе отречься от твоего Назареянина! Мне бы хватило самого простого, формального жеста!

— Разумеется, но для меня и этот простой жест — слишком весом. Я христианин. И хочу жить как таковой, не иначе. По крайней мере, до той поры, — он выдержал паузу, потом заключил, — по крайней мере, пока ты не решишь послать меня на смерть.

— Ты сам себе выносишь приговор.

— Нет, меня обрекают на гибель императорские декреты, которые ты и сам в глубине души считаешь несправедливыми. Декреты, которых ты не осмеливаешься обойти.

Эта последняя фраза только усилила раздражение Перенния. Он крепко стукнул ладонью по слоновой кости подлокотника своего курульного кресла, поднялся и резким тоном возвестил:

— Марк Туллий Аполлоний, ты признаешься приверженцем запрещенной религии и членом недозволенного сообщества. За эти два преступления приговариваю тебя к высшей мере наказания.

— А я, Тигид Перенний, я прощаю тебя, — невозмутимо отозвался престарелый сенатор.

У префекта преторских когорт аж дух захватило при виде подобного самообладания, но чувствуя, что не сумеет ответить с подобающим достоинством, он воздержался от реплики и сделал преторианцам знак увести приговоренного.

Их шаги давно затихли вдали, а Перенний все еще сидел, точнее, расслабленно лежал в своем кресле, не в силах разобраться в противоречивых чувствах, которые пробудил в нем сенатор. Но вот голоса стряпчих прогнали его задумчивость:

— Префект, доносчик пришел. Пропустить?

Тут Перенний мгновенно опомнился. Процесса он не желал так же, как и казни Аполлония.

Сам того не желая, он был глубоко поражен мужеством старика. Он, без сомнения, мог бы спасти его, если бы этот донос так не осложнил дела. С мгновенно похолодевшим взглядом он приказал пропустить посетителя.

Плотная фигура Сервилия, вызывающая пышность его одежды, его ухватки, одновременно приниженные и заносчивые, — все это было префекту до крайности противно. Он резко осведомился:

— Чего ты хочешь?

— Господин префект, я здесь, чтобы востребовать причитающееся.

— Какое причитающееся?

— Ну как же, господин, добро этого злополучного врага нашей родины, которого я разоблачил с таким трудом.

— Стало быть, вот для чего ты донес на сенатора Аполлония!

— Для этого, но есть и еще причина.

— Какая же?

— Несколько лет тому назад сенатор, то есть я хочу сказать, этот злосчастный христианин, причинил мне, да и еще кое-кому, крупный ущерб.

На уточнениях Перенний не настаивал.

— С какой стати ты претендуешь на его имущество? Ты же знаешь, что закон об оскорблении величества[22], вознаграждавший доносчиков, передавая им собственность их жертв, не применяется со времен правления Нервы.

— Однако, господин, я полагал, что... по существу... ведь в некоторых городах Империи еще сохранился обычай делить имущество христиан между теми, кто их изобличил!

— Возможно. Но в таком случае знай, что в Риме существует закон еще более почитаемый: карать смертью любого, кто станет по той или иной причине виновником гибели сенатора!

Захваченный врасплох, Сервилий смертельно побледнел, услышав эту плохо скрытую угрозу:

— Я, конечно, слышал о таком законе, но...

— А тебе известно, что я только что приговорил сенатора Аполлония к смертной казни, а ответственность за это лежит на тебе?

Сервилию показалось, что стены смыкаются и вот-вот раздавят его:

— Но, господин! Ты же действовал от имени правосудия, а я поступил как честный подданный!

— Ты действовал как алчный и завистливый негодяй. Что до меня, я совершу воистину справедливое деяние как раз тогда, когда согласно закону покараю тебя за твой поступок.

С нескрываемым удовольствием префект увидел, как исказилось лицо Сервилия. Выпрямившись, он возвестил свое решение куда увереннее, чем тогда, когда перед ним был Аполлоний.