Порфира и олива - [152]

— Калликст...

Горло перехватило, он разомкнул губы, но не смог выговорить ни одного внятного слова.

Догорающие угли потрескивали, этот звук порой заглушал шум моря.

Она подошла, положила голову ему на плечо, словно ребенок, ищущий утешения.

* * *

— А потом что случилось?

— Наркис доставил меня па виллу Вектилиана, этим он спас мне жизнь. Дальнейшие события не стоят того, чтобы о них рассказывать. Скажу только, что придет время, когда Рим будет вспоминать их, как свой позор.

— Я все же хочу знать.

— Преторианцы устроили этот переворот не затем, чтобы привести к власти кого бы то ни было определенного, а чтобы получить доплату, которую им по традиции выдавали при каждой смене императора. А потому они объявили, что признают Цезарем того, кто выложит им самый основательный донативум. Два претендента тотчас заявили о себе. Это были сенаторы из числа наиболее зажиточных. Некто Сульпиций и небезызвестный Дидий Юлиан. Так и вышло, что на глазах потрясенных свидетелей императорская порфира была буквально пущена с молотка в преторианском лагере. Всякий раз, когда один из соперников называл сумму, другой набавлял цену.

В этом гнусном единоборстве победителем стал Юлиан. Он получил порфиру, посулив каждому преторианцу несколько тысяч денариев.

— Сущее безумие, — вздохнул Калликст. — И подумать только, что ставкой в таком грязном торге, в конечном счете, была власть над миром.

— Ты же понимаешь, что никто не мог уважать императора, получившего власть на подобных условиях. Вот почему, как только новость достигла провинций, тамошние легионы провозгласили императорами своих наиболее уважаемых военачальников: те, что на Истре, — Септимия Севера, галльские — Альбина, а те, что на Востоке, — Нигера.

— Значит, на нас надвигается гражданская война?

— Боюсь, что так.

Калликст задумался, помолчал, потом спросил:

— Мозаика еще не сложилась, одного кусочка не хватает. Почему ты здесь? Как узнала, что я в Антии?

— От Зефирия.

— Зефирий?

— Видишь ли, несколько дней назад я попросила викария навестить меня на моей вилле. Мне было необходимо с кем-нибудь поговорить, разделить свое смятение и одиночество. Когда он пришел, его первый вопрос был о трагическом конце Эклектуса. Наверное, моя реакция его удивила. Она была не такой, какой ждут от вдовы, только что потерявшей мужа.

Марсия замолчала, прикрыла глаза, чтобы глубже проникнуться впечатлениями той встречи.

Они с викарием расположились в табулинуме. Зефирий, чувствуя себя не в своей тарелке, смущенно потупился, но спросил:

— Не пойму тебя, Марсия. Ты же как-никак любила Эклектуса?

— Разумеется. Но без страсти. Я оплакиваю его, как плачут об утрате очень дорогого, близкого друга. Теперь понимаешь?

— Не совсем. Да ты вообще когда-нибудь хоть кого-то любила?

Вопрос викария прозвучал, как упрек. Конечно, завуалированный, но его потаенный смысл не ускользнул от молодой женщины. И тут она снисходительно усмехнулась:

— Ты ошибаешься, Зефирий. Я любила очень сильно. Безумно. Но судьба, присутствие Коммода сделали наш союз невозможным.

Зефирий нахмурил брови:

— Калликст?

— Да, Калликст. Я никогда никого не любила, кроме него, — она подняла голову и продолжала с мольбой: — Ты все это время не желал ничего мне о нем рассказывать. Вероятно, он сам тебе это запретил. По теперь все изменилось. Я так хочу снова увидеть его, поговорить с ним! Скажи мне... Скажи: где его искать?

Старик долго молчал, раздумывал, наконец, сказал:

— Он живет в Антии. На его попечении община.

Просияв, она бросилась к ногам Зефирия:

— Спасибо, спасибо, мой друг! Ты только что подарил мне самую большую радость за всю мою жизнь.

— Я доверил тебе этот секрет, потому что мне кажется, отныне ничто больше не мешает вам соединиться. Полагаю, если Богу было угодно, чтобы все так обернулось, значит, он в великой благости своей рассудил, что твоя преданность заслуживает воздаяния.

Он ласково положил ладонь на голову молодой женщины, на его лице отразилась жалость. Он знал, сколько ей пришлось вынести, да и теперь еще выносить. Знал, что после смерти Коммода целый город ополчился на нее, объявив виновницей всех бед. О ней говорили, как о самой развратной из продажных девок. Худшей злодейке со времен Локусты-отравительницы. Сам Зефирий, посетив ее, нанес урон своей репутации. Святейший Отец, и тот уже задавался вопросом, уместно ли по-прежнему допускать, что эта женщина причастна к общине христиан. Викарию потребовалось употребить в защиту бывшей наложницы Коммода все свое рвение, чтобы заставить умолкнуть тех, кто добивался ее исключения, — особенно неистовствовал Ипполит, поборник сугубых строгостей. Но долго ли еще римский первосвященник сможет защищать бывшую гладиаторшу? Ведь Марсия теперь косвенно компрометирует всю церковь, прежде столько раз прибегавшую к ее покровительству.

Зефирий склонился, чтобы поднять ее с колен, но тут дверь атриума стремительно распахнулась. Бегом ворвался Наркис, за ним Иакинф, все еще состоявший на службе в императорском дворце.

— Госпожа! — возопил Наркис. — Надо бежать!

— Да, — прохрипел священник, задыхаясь и утирая со лба крупны капли пота. — Я только что с Палатинского холма. Новый император приказал арестовать тебя.