Порченая - [16]

Но меня постигло жесточайшее разочарование. Вот оно, печальное свидетельство человеческой немощи: оказалось, что и память не в силах противостоять разрушительной работе времени! Дядюшка Тэнбуи, сын шуана, племянник героя Скрипочки, получившего рану под Фоссе, позабыл, а может, ничего не запомнил из событий той эпохи, которую — я так считаю — наши отцы освятили собственной кровью. Одним словом, добрый фермер упомянул еще лишь несколько общеизвестных фактов, хорошо знакомых не только ему, но и мне, а больше ни единой крупицей не обогатил ту драгоценную коллекцию воспоминаний, какую я собирал так дотошно и бережно.

Надо сказать, что наша послереволюционная эпоха была ничуть не менее любопытна, чем эпоха 1745 года в Шотландии после поражения при Каллодене[15]. Известно, что битва при Каллодене не была последней и в Шотландии даже после разгрома оставалось еще немало воинов в клетчатых килтах, которые продолжали пусть без надежды на успех, но сопротивляться, как продолжали воевать, потеряв Вандею, «совы» Мэна и Нормандии в серых куртках и платках под шляпой.

Однако мне-то хотелось другого, — мне хотелось раздуть в душе племянника Скрипочки ту малую искру любви, что старики заронили жаром своих рассказов о битвах и подвигах. Сознаюсь, усилия оказались тщетными — искры не было! Время не только потихоньку оттирает всех и каждого со сцены, оно стирает бархатными руками былое из памяти и души. И вот уже фермер Тэнбуи живет совершенно иными, чем предыдущее поколение, интересами, более приземленными, но и более насущными и вещественными. Ему не до политики, он занят полями, пастбищами, бычками. Политика для него и что-то недосягаемое, и что-то второстепенное. С его деревенской точки зрения, «совы»-шуаны в первую очередь возмутители спокойствия. Их мародерство — кусок свинины, съеденный на кухне у бедной женщины, изъятый из погреба и выпитый бочонок вина — кажется ему постыдным, зато идеи, во имя которых те же шуаны достойно принимали смерть, оставляют равнодушным. Здравый смысл подсказал Тэнбуи, что «совиная война», да к тому же еще проигранная, всего-навсего юношеская придурь остепенившихся с годами отцов. «Боно», как крестьяне запанибрата называли императора Наполеона, лишая поэтического ореола имя, которому так привычно вторили трубы боевой славы, возмутил дядюшку Тэнбуи теми десятью тысячами франков, которые потребовал от рекрута, если тот хотел избежать узаконенной резни на полях сражений. А вот гибель генерала Фротте, который вел в бой его дядюшку, а потом был расстрелян «синими мундирами», не возмутила вовсе…

Выкурив трубочку и осмотрев еще разок больную, потерявшую подкову ногу Белянки, дядюшка Тэнбуи сказал, что нам пора трогаться в путь и во что бы то ни стало добраться до Э-дю-Пуи.

Крылатое время летело, не обращая внимания на наши беды и наши решения, неслышно увлекая молчаливую ночь все ближе к рассвету. Луна успела уйти за облака на покой, ни одной звезды не виднелось на небе, и вокруг стало темнее, чем в печке. Мы оставили гореть фонарик, и его мигающий свет в молоке тумана казался зыбким хвостиком кометы. Однако скоро погаснет и фонарь, и мы побредем в потемках, таща за повод своих лошадок, не видя перед собой ни зги. Как тут не встревожиться — тут, среди пустоши, внушающей столько опасений? Но мы не беспокоились. Мы знали, что в руках у нас достанет силы, чтобы постоять за себя, а в душе достанет решимости, чтобы силой рук воспользоваться. Словом, мы продолжали путь. Белянка едва волочила больную ногу, мы едва волочили тяжелые неуклюжие сапоги. Продвигались мы вперед молча, но давило на нас не молчание, а безмолвие плотных туманных потемок. Угнетала безмерность обступившего нас пространства, в нем без отзвука тонули чувства и мысли. «Конец света!» — невольно вырвалось у старины Тэнбуи. И действительно, мы поверили бы, что свету пришел конец, если бы время от времени не раздавался внезапно треск крыльев, — шагая вперед, мы, встревожив, поднимали задремавшую на одной ноге цаплю.

Понять, куда мы идем, в темноте, что нас окружала, не представлялось возможности. И вдруг раздался звон колокольчиков, они отбивали часы и, судя по звуку, звонили не так уж и далеко. Впервые с тех пор, как мы вступили на пустошь, раздался звон часов, а значит, пустошь кончалась и близилось избавление.

Мелодичный хрустальный звон сообщил, что настала полночь. Удары считали мы оба и удивились, что прошло не так-то уж много времени. Последний удар еще не растаял в воздухе, как на смену колокольчикам башенных часов загудел настоящий колокол. Бил он где-то в отдалении — мощно, сумрачно, полногласно, и мы оба невольно остановились, прислушиваясь к его гудению.

— Слышите, мэтр Тэнбуи? — спросил я, признаюсь, не без трепета, густое пение меди в потемках невольно внушало его. — Звонить в такой час! Неужели где-то пожар?

— Нет, на пожар трезвонят что есть мочи, — отвечал он, — а тут звонят медленно, будто на похоронах. Стойте! Пятый удар. Шестой! Седьмой! Восьмой! Девятый! Кончено. Колокол смолк.

— Что же это такое? — продолжал недоумевать я. — Колокол в такой час! Странно. Очень странно. Может, звон нам почудился?